Вообще-то разница между законом и "понятиями", о которых ведет речь Кордонский, есть российское преломление старой академической темы отношения морали и права. Поэтому не надо тут про непереводимость языков понятий и права – она всегда относительна, равно как и сама переводимость. Кордонский говорит про зазеркальные нормы, что это есть искривление классических экономических понятий (помимо уголовных есть еще научные – они "не менее" сложные, кстати) относительно статусов легальности и легитимности в условиях исторически сложившейся в России государственнической специфики. Иная неописанная реальность, неверные лекала... когда этот сколиоз правосознания накроется медным тазом (что уже происходит), общественная реальность будет описываться по более простым научным понятиям, близким к старым добрым демографическим волнам: нынче здесь – завтра там. Экономические законы, требующие правового контекста, дышащие "в дырочку" сквозь прутья государственнического законодательного попечительства. Кордонский, видимо, полагает, что таким образом "народная экономика" уже создала новую эволюционную форму общественной жизни. Важная новость: этот отечественный социолог всегда рассматривает российскую эмпирику герметично относительно внешнего мира; складывается впечатление, что для него Россия – это такая планета на планете, сама в себе, где отношения с внешним миром есть попытка навязать особой и загадочно-недопонятой русской экономической традиции некие инопланетянские нормы. Кордонский – интересный социолог, но все же не экономист. И не юрист – иначе бы говорил о "свободных законодательных радикалах" – не прошедших чтения и непринятых инициативах проектного толка. Ибо да – по-мовчановски ведут к позитивному упразднению его, родимого... пятна на теле человечества. Куда ему и дорога. Собственно, Кордонский, похоже, о том же.
***
И снова насчет "гаражников": это не "классические ремесленники", как утверждают эксперты Фонда "Хамовники". Таковые ремесленники есть обедневшие крестьяне, ушедшие в город и ассоциировавшиеся в цеха по своим специализациям. Гаражники – феномен формирования анклавных территориальных воспроизводственных единиц внутри (либо реже – вне) городской среды, изначально легализованных и легитимированных как ГСК, то есть как оседлых ассоциаций заведомо мобильных лиц, причем заведомо дифференцированных навыков, что заведомо предполагает производственную гибкость и естественную (внеиерархическую) природу разделения труда на уровне одного кооператива, тогда как имеющиеся иные случаи распределенно-цехового производства (Тольятти – собственно, ховринско-хамовнический пример) существуют на межкооперативном уровне. Классический же ремесленник – заведомо оседлый-на-новом-месте и безлошадный, и уж во всяком случае не многожилищный, тогда как к гаражнику присовокупляется собственно гараж в ЖСК как "третье жилище" (или, скорее, жилище-убежище, shanty, иногда превращаемое во "вторую дачу"), что было неведомо даже знавшем второе жилище древним Египту и Риму. Гаражники, скорее всего, могут быть определены как регулярные и фланирующие относительно дорожной инфраструктуры номады со стационированными "вагенбургами" преимущественно регулярной планировки с тупиками (тогда как вагенбурги Ренессанса и еще более ранних номадов представляют кольцевую планировку), обособленные внутри урбосред. Что радикально отличает данную экономическую субкультуру от известных исторических форм как номадизма, так и ремесленничества. С определенной формой прошлого их роднит то, что, будучи разношерстными по своему социальному составу, но по сути простонародьем, автомобиль здесь выступает как центральное условие не только свободы передвижения и личного права, но и предмет средоточия прикладных (и даже фундаментальных) познаний и саморазвития, который находится примерно в таких же неоднозначных отношениях с Левиафаном, каким в свое время стал длинный лук для английских крестьян, будучи напрямую не связан с их непосредственной аграрной воспроизводственной деятельностью.
***
Насчет крестьян в связи с мнением РАНХиГСовского профессора – исследователя аграрных процессов Александра Никулина: неверно считать, что крестьяне – изначальная повсеместность жизни, то есть "именно они до недавнего времени составляли подавляющую часть человечества". Это следует из самого определения Теодора Шанина, а также из тезиса Леонида Глазычева о том, что деревня – именно спутник города, а не его предшественник. Иначе говоря, крестьянство не тождественно "первобытной аграрности" как преимущественной зависимости от естественных или даже "неорганизованных" биоценозных систем. (В каком смысле и кем "неорганизованных" – самим человеком, что ли, относительно его первобытных "хотелок", сравнительно с куда более сложно и тонко отлаженными природными процессами – что, кстати, многие "первобытные" племена и народы тонко понимали). Здесь речь, скорее, должна идти о различии именно что цивилизационных укладов в том смысле, в каком имел в виду "города и государства" приснопамятный Фридрих Энгельс в своем бестселлере "Происхождение частной собственности, семьи и государства". Когда читаешь эту работу, складывается странное впечатление: на фоне первичных категориальных полок Моргана, заметок о достижениях и ошибках Бахофена и Мак-Ленона, явственно различие между сложными конструкциями прослеживания эволюции племенных обществ, достойных лучших социально-сетевых визуализаций (кто бы этим занялся, кстати!) и грубятиной иерархического по сути государства, ключевой причиной возникновения которого объявляется "процесс имущественного расслоения" (деньги в этом объяснении не на первом месте у Энгельса), при этом само государство также объявляется фактором человеческой эволюции, которое, тем не менее, в стратегической перспективе должно быть преодолено (в терминах марксизма – "позитивным упразднением"), и все это объясняется как естественный порядок вещей в соответствии с диалектическим принципом развития через конфликт противоположностей, сиречь гегелевской логикой развития (вполне доступной к толкованию как первобытная же основа биокибернетики, кстати). Догматическое прочтение склонного к оригинальным гипотезам на хорошей базе первоисточниковых аргументов весельчака Энгельса, на мой скромный взгляд, не позволило увидеть данную макроисторическую несуразицу, достойную не то спора об универсалиях, не то ясперского "осевого времени": архаической "догосударственности", исторической "государственности" и проектно-футуристической "послегосударственности". (Согласно моей скромной гипотезе, государство суть своего рода "болезнь человечества" или общественная пандемия, равно как феномен капитализма, мыслимая в презумпции клинического стандарта научности как биокибернетического).
Вернемся к РАНХиГСовскому профессору: он верно пишет, что историю пишут городские люди, принадлежащие к высшим слоям общества (равно как, наверняка, и сам он). Он же прав, говоря в этом смысле про бунты беспощадные, но не бессмысленные. Чего у него нет и что хотелось бы отметить в смысле развитых форм вооруженного "крестьянства" – выйдя за рамки российских реалий, вспомнить традиции далекого японского ниндзюцу, тактика которого так напоминает описываемую Никулиным тактику пассивного сопротивления властям русских крестьян, а история которого, наоборот, представляет собой куда более эволюционный вариант общественных отношений: происходящие от окинавских и среднеяпонских автономных от остальной империи (морем – в первом случае и горами – во втором) аграриев буддистского (континентального, то есть пришлого, но в-биоценозе-оседлого) толка традиции использования подручных средств двойного назначения стали системной основой низового горизонтального хайтека, альтернативного государственническому феодальному (тоже континентально-пришлому номадическому, или биоценозно-паразитарному, но это уже другая история), и лишь после укрепления государственной централизации в период тесных контактов с абсолютизирующейся и капитализирующейся Европой, в эпоху Эдо, кооптированной государством именно что в этом своем двойном статусе садовников и тайных вояк. В России, как свидетельствуют мои собственные наблюдения, государство всегда стремилось использовать, но жестко контролировать и никогда не давать расширяться роду войск егерей (а при случае – упразднять его, как это было после войны 1812 года). Более того – сделать егеря ревностным служителем государственных интересов – янычаром, вполне себе по управленческой кальке с Османской Империи, практикуемой с XVI века. Да и городов-то в России, по Глазычеву, никогда не было – это все слободы, а при нечеткой дифференциации нечего ожидать и более системных форм низового противодействия. К тому же основная Россия – равнина, а вот в горной части империи смогли-таки появиться свои ниндзюцу – черкесы (ночные воины – дневные крестьяне, лишь со временем это слово стало этнонимом), также довольно быстро кооптированные Левиафаном, находящемся в активной фазе частичного воспроизводства элементов капиталистической мирсистемы – мануфактур и фабрик, но не свободного предпринимательства на фоне широких гражданских свобод. Упоминаемые профессором идеи Чаянова об аграрном образовании крестьянства – к отмеченному выше насчет исторического подобия статусов российского гаражного автомобиля и длинного английского лука. Не говоря про то, что в своем экспертном пафосе Чаянов – предтеча Корднского. То же, что Никулин говорит о внесении советским государством раскола между старшим-средним поколением и убеждаемой в индустриальных чудесах молодежью XX века, применимо и к деградирующей российской государственности начала XXI века: именно молодежи скармливаются разного рода матричные "технологические инициативы", рентные велосипеды с дорожками на Тверской в "старом добром городе будущего", "мы тоже сделаем, как Маск", и прочие "космические корабли на просторах Большого Театра"; причем скармливаются на фоне экспертных утверждений о неприменимости прежних научных стандартов и определений и необходимости выработки неких новых, при этом сами эти "позиции утверждения" якобы предполагают уже наличие таковых: это профессора уважаемых "образовательных холдингов" НИУ ВШЭ или того же РАНХиГС. Живое творчество народных масс по-прежнему не является предметом уважительного рассмотрения, а если и становится, то переходит все в тот же контрольно-удержательный расчет дохнущего державного Левиафана.
***
Так что же, гаражники – это новые крестьяне, только теперь мобильные – не лапотники, чьи лапти сотрутся вскорости, а потому и недалеко уйдут они от своего помещика? Это и не крестьяне уж в их буквальном смысле, и не рабочие промелькнувших семидесяти лет советских индустриальных тягот. Это уже крестьяне "в снятом виде", но это и не "новые аграрии", творящие сельхозпродукцию малоинвазивными дозами управления и передающими плоды своего труда во внеэкономический биоценоз, когда имеет место перепроизводство и низкий спрос, дабы демиургически сделать последний более природодарственным и дружественным для человеческих особей. Это не классические номады (и даже не неономады мирсистемников Валлерстайна-Брайдотти-Аттали), и не ремесленники в классическом смысле слова. Это новый массовый цивилизационный типаж, антигосударственнически ориентированный, все более приобретающий и уже существенно приобретший иммунитет к государству. Русскому гаражнику весьма не хватает широкой североамериканской практики частных денег и систем местных валют – он, как всякий русский крестьянин (и уже посткрестьянин) далек от понимания природы денег и финансового искусства или не приучен к ним. Но это и хорошо, поскольку он же не скован достоянием предрассудка об их природе, который для иных народов и обществ, возможно, еще предстоит преодолевать. Это не говоря про то, что построение работоспособной, инвестиционно- и биржеразмерной, финансовой системы, основанной на персональной эмиссии, еще предстоит осуществить в планетарном масштабе, что есть дело не одной страны. Но ему же более открыты возможности в построении новых поселенческих систем, ибо этим же посткрестьянином выработалось и устойчивое отношение к известному ему формату города – вернее, индустриальному городу как формату поселения этатистского общества в, пожалуй, высшей его эволюционной стадии. Дальнейшее "развитие" форм этой городской среды – вопрос гипербол, то есть стадии "фарсов": это и профилированные под жилье небоскребы, вызывающие оторопь у обывателей, и оригинально-профильные небоскребы бизнеса, возводимые как дань композиционной моде, но не по причине высокой стоимости земли под ними. На этом фоне, выходя из потенциального состояния в актуальное, будут мощно формироваться естественные и многослойные горизонтальные связи, ориентированные на планарность и плевавшие на государство, образующие коворкинги, третьи места, "работные избы" и прочие вещи в таком современном и естественном виде, что неведом ни петровскому внедрению их сверху, ни сверху же внедряющему "венчурному инвестору", коим в российских условиях преимущественно выступает скучающий госмонопольный барон, чьи дефляционные деньги валяются без движения. Потому, что сами деньги станут востребованы в ином качестве. Неужто наблюдатели современных элементов феодализма действительно верят в полную рецепцию оного? Такой "взгляд назад" бывает перед переходом в новую фазу, а порукой тому является темная и неактуализированная энергия новой когорты, также все еще довольно темной для наблюдения. И это, кстати, также не марксов пролетариат, поскольку эта когорта ориентирована на иное общественно-экономическе качество (не хочется говорить "формацию"). Она в своем определении, скорее, близка западному понятию прекариата. Только если последний, обладая вещественным капиталом при нерегулярном и сравнительно небольшом денежном заработке, будучи бывшим "средним классом", постоянно подвержен фискальным угрозам в силу своего легального статуса и преимущественной арендности жилья (что есть сугубо городской признак), то российский гаражник представляет более мобильную и гораздую до теневых и сюрвивалистских относительно Левиафана действий. Насколько и сколь быстро эта теневая энергия новых архетипов готова оформиться в оригинальное массовое самосознание? Этот вопрос – интрига сегодняшнего исторического момента.
Добавить комментарий