Еще несколько слов о понятии инстинкта

С категорией инстинкта нужно разобраться как для того, чтобы более обстоятельно продолжить начатую ранее тему проектного человека, так и для той, связанной с теснейшим образом с данной, цели, чтобы прояснить степень подконтрольности и рациональной управляемости некоторых процессов спроса и предложения каскадно-мультипликативной природы, касающихся того, как основанные на принципе "пипл хавает" торговые стратегии способны аукнуться на агенте предложения, исходящего из примитивных представлений о природе конкуренции, в свою очередь основанных на  примитивном представлении о природе человека – с одной стороны, и узких моделях деловых коммуникаций – с другой. Третья причина, по которой следует рассматривать эту категорию, состоит в том, что, избавившись от очень вредной, хотя и весьма типичной для истории науки, понятийной иллюзии, можно получить ту атмосферность познания и свободу воображения, которые способны вывести на решение по крайней мере некоторых критических проблем наблюдаемого нынче глобального цивилизационного кризиса. Реализуемая сегодня модель мироустройства соответствует определенной неономадической концепции, местами апеллирующей к "инстинктивному" поведению человека, местами интепретируемой сторонними читателями и комментаторами с позиции этого понятия. Между тем, формирование новой модели мира формируется именно в соответствии с нашими установками о его перспективах, и не факт, что будущее, в котором человеку предстоит жить, станет следствием неких "объективных и неумолимых законов развития" в большей степени, нежели следствием проектной деятельности, осуществляемой в соответствии с некой конвенциональной картиной мира, полученной вследствие более-менее хаотичных и более-менее предсказуемых утрясок.

По странному совпадению, микросоциальное и даже физиологическое понятие "иерархического инстинкта" введено Григорьевым в принципиально макроэкономическую и отрицающую сколь-нибудь значимую относительно микроуровня неокономическую теорию. Если же обращаться к общему понятию инстинкта, то здесь имеется достаточная путаница, возникшая едва ли не с введения данного понятия стоиками первой волны (возводить это понятие к Аристотелю в виду наличия у него понятия целевой причинности[1] не совсем  корректно, хотя категория животной души, безусловно, идет у него в единой связке с понятием "энтелехии") для категории "врожденного стремления" или, говоря более современным языком, априорной интенции, которое, будучи некой данностью безотносительно к своим видам (размножения, иерархи, самосохранения или чего еще), уже выступает неким особым в организме действующим началом, реализующим алгедонический принцип (ибо со следованием этой интенции либо отклонением от нее определяется, что хорошо и что плохо), но не сам этот принцип есть специфика (деонтической, кстати, в аспекте системы значений) логики устройства и функционирования организма как целого на различных уровнях его бытия. Спустя столетия, собственно, начинается современное представление об инстинктах, ознаменовавшееся изгнанием из биологии теологически нагруженной целевой причинности в живом и упорном нежелании ее уходить в виду очевидной целесообразности проявлений живого, а потому срочно потребовалось прикрыть позорище эпистемической дыры в научном познании. Маркерной фигурой этого процесса стал шевалье де Ламарк. Он определил инстинкт как некую наклонность (опять же, интенцию), возникающую в качестве продукта  ощущений (которые уже апостериорны, даже если они внутренние), кои, в свою очередь, порождают потребности (то есть системную нехватку) и тем стимулируют к определенному поведению, причем независимо от таких факторов управления (безусловно, человеческим поведением), как мысль или воля[2]. Иначе говоря, категория инстинкта представлена как базовая проблемная феноменологическая категория, связанная с поведением сомнительной цепочкой каузальности и абстрагированная от иных двух существенных регулятивных факторов интенциональной природы безотносительно к их прояснению. Однако если содержание мысли и воли все-таки прояснять, то структура мысли как смыслополагания довольно быстро окажется связанной с потребностным аспектом человеческого бытия, а природа воли, в современной ее трактовке – с понятийной неопределенностью насчет бессознательных аспектов человеческой природы (включая гормональные), опосредованности воли как желания (will) мышлением и рассудком (и тем самым отличия воли от действия в соответствии с решением) и, в конечном итоге, кругом в определениях, если только разговор не начинает идти о воле в аспекте сознания, либо подавляющего животные стремления (хорошо, пусть они называются "инстинктами"), либо правящего ими без аффектов и перверсий, но в этом случае, помимо дополнительных штрихов к картине веберовского натурального человека, мы получаем хорошее основание для критики "эволюционистской расхожести" (или "штампа", или "пошлости"): когда оправдывают или объясняют нечто инстинктом, апеллируют к мудрости эволюции, а когда говорят об эволюции, подразумевают "миллионы лет", не удосуживаясь задаться вопросом о том, все ли проявления "инстинктивного" есть автоматизмы, выработанные именно за "миллионы лет", а не за пару-тройку тысячелетий, несколько столетий или, к примеру, десятилетий: едва ли все паттерны поведенческого автоматизма человека имеют временнУю соизмеримость, и не представляют комплекс рефлекторных доминант и привычек (единых лишь в том, что все они алгедоничны), выработанных в различных условиях природных и социокультурных детерминаций в различные сроки и (кстати, на это совсем мало обращают внимание в рамках данной темы) с разной периодичностью актуализации. Но даже безотносительно к этим, незамечаемым "расхожестью", срочности и условиям, собственно сознательное решение есть средство управления даже наследственными детерминантами поведения, представляющее неизменный атрибут человеческой свободы и в этом смысле нечто естественное для него и сермяжно здоровое (то, что при этом могут быть не удовлетворены не менее естественные животные потребности их числа физиологических – отдельный вопрос, также касающийся категории здоровья: человек, простите за трюизм, не одномерен); в своей внеаффективности и внеперверсивности оно характеризует то, что именуется личностной зрелостью.

Собственно то, что касается послеламарковского объяснения инстинкта как наследственной поведенческой детерминанты в концепции Кювье, не содержит в себе ничего нового и представляет собой даже доламарковское картезианство. Дальше по линии биологической науки в XX веке насчет природы инстинкта идет какая-то жуткая муть – хитроумная загогулина, представляющая попытку разных исследователей артикулировать собственные интуиции на сей счет, оставаясь в пределах позитивной науки – вроде "фиксированных комплексов действий", прекрасно иллюстрирующих сказанное насчет "эволюционной расхожести". Все остальное представляет собой либо отрицание инстинктов психоаналитической традицией, либо рассуждения в духе "жизненной силы", либо все тот же картезианский рационализм, но в более продвинутой форме идей Лоренца или Тинбергена, дающих процедурно-аппаратную интерпретацию инстинкту, однако весьма близко подходящих к виртуалистическому пониманию феномена целесообразности.

***

Иерархический или стадный инстинкт (если это вообще инстинкт) простирается лишь до границ конвенциональной конформности, за которой следует война, в которой и для которой пестуется инстинкт убийцы – вернее даже не инстинкт (еще один неизбежный недостаток свежей неокономической  теории – не всегда отточенная многочисленная терминология, называемая "рабочими понятиями", которая тут же, будучи широко используема в обсуждениях, делается изъезженной и как бы самоочевидной), а комплекс установок и поведенческих реакций (сиречь целенаправленно выработанных привычек), включая рефлекторные, создающих деятельность эффективного убийцы либо охотника на себе подобных. Причем, вопреки всякой социобиологии, такую эффективность может проявлять актор, совершенно не снабженный зубами, клыками и шкурой альфа-самца, но интеллектом, сиречь способностью к изобретательности, позволяющим, с использованием этих привычек и даже элементарных подручных средств, одолеть любой вид "естественного человеческого социума" (простирающегося в туманное пространство действий "общественных сил"), основанного на естественном же иерархическом праве клыков, когтей и шкур. То есть человек, управляющий собственной злобой и проектирующий месть (а речь, как нетрудно догадаться, идет именно об организованном человеке) – это про другое (равно как про другое – месть, сопровождаемая естественной порослью эмоций, но не исходящая из них, а потому в лучшем своем виде "подаваемая холодной"). Попытка встраивания такого человека в иерархию стада помимо его же воли может закончиться плачевно для предпринимающего ее. Таков человек не столько производящий, сколько защищающийся лучшим способом – нападением – внезапным, концентрированным и целенаправленным, особенно когда пружина взводится в течение многих лет или даже веков (что можно видеть на рубеже XX и XXI веков на примере внутренних конфликтов Северной и Южной Европы). Но даже если он по своему антропологическому типу организован или трансцендентален, то все равно пребывает в мироотношении weaponry, тогда как его проектное, дизайнерское и творческое отношение с миром в наиболее эргономичном, экономном и лаконичном выражении определяется в мироотношении и режиме ведения жизни livingry. И важно, что именно такой человек, владея средствами и приемами weaponry, имеет интерес в чем-то другом. Бабуин не видит этого другого, вооружается чистым ницшеанством и до чертиков боится непредсказуемого человека, не вписывающегося в его логику; пытаясь воспроизвести его творческую способность, плохо понимает ее природу, а потому понятие творчества оказывается у бабуина отсутствующим или в лучшем случае искаженным. Доминирование вообще не имеет отношения к желанию получить признание и быть оцененным по достоинству. Оно есть статусно-демонстративное действие, следующее за чувством превосходства, которое, по мере его питания и культивирования, теряет связь с осознанием реальных условий и обстоятельств, а также относительности и временности любого превосходства, ведущее в конечном итоге к недо- или пере- оценке сил и ресурсов, потере контроля над ситуацией и распаду системности. Конечно, естество социальной животности присуще всем людям, однако в разнойной степени, причем ни иерархия, ни война всех против всех из него напрямую не следуют. Человеку эволюционно даны животные опции как мотивационно-поведенческие инструменты, но не в меньшей степени эволюционно ему же дана и развиваемая способность к невероятно гибкому самоуправлению, и этот инструмент не хуже и затрагивает куда бОльшее число иных когнитивных способностей, нежели те, что исчерпываются животным "базисом" (это помимо того общего соображения, что один и тот же тип конструкции может быть представлен разными носителями).

Организованный человек не только заведомо пребывает вне стада, но доводит свою индивидуалистичность до патологического предела, тогда как трансцендентальный коммуникант – человек общества, но также внеиерархического и внестадного (самое интересное, что история и мир способны демонстрировать такое внестадное существование). Будучи довольно примитивной конструкцией, социобиология не видит и не мыслит этих вещей. Пределом разговора всякого рода про волю к власти оказывается именно что воинственная личность и коммуникация боевых действий, до которой "честный" ницшеанский разговор почему-то не доходит. Желания подчинять и подчиняться – весьма обратимые, но вместе они – совершенно иные, нежели желание убивать (желание несуществования) и даже противоположны ему. Именно поэтому иерархия так важна в армиях и прочих дисциплинарных структурах в качестве средства контроля, а не потому, что мотив к санкционированному убийству имеет одну с ней природу. Организованная оперативная свирепость предполагает техничность и кооперацию, иерархия в которой выполняет все ту же функцию контроля, но редко превышает для своих задач два уровня и носит заведомо срочный характер. Такие вещи, как "иерархический инстинкт", представляются нам "природой человека" лишь потому, что они составляют содержание так любимой нами эмпирики, провозглашаемой в качестве критерия истины. Но это лишь критерий актуально наблюдаемого, которое не обязательно есть закономерное, за которым маячит вполне себе абстрактная гегелевская предпосылка о "разумности" актуального, несмотря на всю его герценскую "гнусность"; к тому же, как было сказано, провозглашаемое в качестве наблюдаемого не так уж очевидно. 

Здесь есть еще одна неокономическая нестыковка за рамками собственно экономического разговора: организованный проектант-протестант (состояние которого в принципе открыто каждому) принципиально чужд иерархическому инстинкту, но в разговоры про сообщество проектантов будущего почему-то вкрадывается странная идея "неуправленческой иерархии", якобы не имеющая условий иррационального поведения (хотя социально-психологически вполне-таки себе их имеющая), которая легко оказывается спутываема с ранжированием; но это разные понятия (тем более с учетом того, что на сей счет говорил Л.Питер): ранжировать или  кластеризовать можно что угодно и как угодно – например, по степени плешивости: это не значит, что более плешивый подчиняется менее плешивому (или наоборот). Равно как не значит, что мультимиллионер подчиняется мультимилиардеру – хотя в этом именно случае наверняка моментом спора для многих будет то соображение, что деньги – фактор управления, и чем их больше, тем больше возможности управления. То, почему такое прямолинейное суждение – полная чушь, я даже не буду здесь рассматривать. Равно как не буду рассматривать то, почему социальная модель вовсе не обязательно должна предполагать концептуальную (социобиологическую или какую-либо иную) заплатку со стянутыми краями.

Оправдываемая понятиями вроде "иерархического инстинкта" элементарная коммуникативная недоразвитость (или, если угодно, невоспитанность или несамовоспитанность) есть причина неоцененного числа упущенных проектных возможностей и гибели весьма захватывающих начинаний.  

Модель – это всегда редукция; желаете более полных знаний и "атмосферных" представлений предмета – добро пожаловать в философию! Здесь же рассматриваются те вещи, до сих пор остающиеся в тени, без внимания, недопроясненные или незаслуженно забытые, кои лично мне видятся содержащими решения многих существенных проблем, и выходящих за рамки самого понятия модели.

И если суть жизни усматривать в лейбницевом степеннОм движении, то свобода, пожалуй, будет тем предикатом, который определяет главный смысл жизни сознательного и разумного существа. Иначе говоря, этот смысл обнаруживает себя в выборе направления и способа такого движения.