К натуральному представлению о человеке-логосе

Вкратце о проблеме

Массовые смутные ожидания всякого апокалиптически-кризисного (этимологически переводимого с греческого как суд), дары волхвов с каким-то невменяемым покушантом на них, какой-то ушлепок, залезший на православный храм, процесс, именуемый нарушением этноконфессионального баланса и немыслимые ранее заявки на проведение якобы «антиксенофобской» демонстрации представителями этноконфессиональных групп, на протяжении многих лет самым наглым образом попирающих нормы и обычаи мест их, в общем-то, гостевого пребывания, после двойного теракта в городе-символе победы над фашизмом накануне Нового Года, Рождества (и пирующей во время чумы олимпиады в Сочи). Все это – при полной неспособности официальных православных клерикалов заниматься конструктивным решением общественных проблем и, похоже, адекватно реагировать на собственные внутрицерковные процессы, а также при полном попустительстве (если не потворстве) всем этим вещам федерального чиновничества всех уровней.

Здесь несправедливо было бы ограничиться лишь Россией, а потому стоит сказать, что официальные референты христианства во многом и в католическом мире остаются не более, чем ширмой, ограждающей определенную сферу манипуляций социальными группами, сформированную историко-реконструкторским ретоградством на средневековый манер, зиждящимся на чуде и мистификациях как требуемых объектах веры, перемешанными с историческими сведениями и образующими в этой микстуре так называемую «священную историю». Но право решать проблемы «западного мира», наверное, нужно и оставить за этим миром.

Все это выглядит жалкой конструкцией в противопоставлении в том же смысле чего-либо содержательного тренду подъема арабоязычного исламского мира, образующего с христианским миром, в конечном счете, единую конфессиональную общность. Однако мира, в отличие от христианского, более эффективно противостоящего неолиберализму (противостоящего в своем ценностном базисе ценностному базису христианского мира), как не познавшего (еще не познавшего) Реформацию и производные от нее общестенные отношения. А возможно, и не способного познать ее, в силу еще доаврамических культурных особенностей, известных со времен Марафона и Троянской войны. Попытка что-либо объяснить и простимулировать в обществе христианских традиций с позиций христианской же рациональности разбивается о вышедшую из нее же протестантскую и постпротестантскую рациональность «эпохи позитивных знаний», или «эпохи НТР». Клинч между этими двумя рациональностями «ветхого» и «нового» христианства прочен, как храповый механизм, и он весьма серьезно блокирует возможность содержательной полемики, оставаясь на исходной ценностной позиции. Следствием этого оказываются такие вещи, как становящаяся трендом радикализация русской, преимущественно региональной, молодежи, происходящая либо в виде примерки коричневых рубах (в силу массовости трендов такие «тонкости», как «националистический интернационал» и его продуктивные возможности, как правило, в рассмотрение не берутся), либо («внезапно») в виде примерки этой же категорией граждан экстремистского исламского сектантства, небезуспешно распространяемого по народовольческо-террористическим схемам начала XX века на территории современной России. Можно было бы назвать и другие формы радикального реагирования на происходящее (например, в дополнение к коричневорубашечникам и «русским ваххатбитам» упомянуть «хоругвеносцев», или еще что-нибудь), но вот эти две мне представляются главными.

Аппроксимация к решению

Если некий длительный процесс усложняется до степени неподконтрольности и четких опасностей, то нужно вернуться к его корням, избавившись от целого ряда исторических напластований и привходящих обстоятельств его интерпретаций. То есть осуществить его феноменологическую редукцию. Христианство и есть такой процесс последовательного формирования системы ценностных приверженностей, возникший в определенных исторических условиях, впоследствии обросший политико-экономическими интересами, художественными формами, практиками познавательными и практиками социальными, в том числе – народными суевериями, составляющими часть этих практик. И, разумеется, в рамках познавательных практик обнаружились неизменно философские интерпретации и рефлексии, развитие логики и герменевтики как познавательных средств, а также прикладных практических знаний в области ведения хозяйства, медицины и прочих отраслей культуры, приведшие, в конечном итоге, к возможности мыслить феномен религии и религиозного сознания (не обязательно, кстати, предполагающей личностный выход за рамки этого феномена).

Редукции должны подвергнуться ритуальные, литургические и догматические положения, различающиеся внутри христианства конфессионально, а само начало этой религии должно стать объектом прояснения условий своего возникновения для тех, кто разделяет ценностный базис. Понятно, что невроз и обставление сложности мира символизмом искусственных правил есть источник и часть культуры, но какое отношение невроз имеет к решению ценностных проблем? По этим вещам кто только не прошелся, но всех здесь обошел Фрейд – величайший атеист. Вот только как-то свел он все к психосоме, не удосужившись прояснить тот момент, что бессознательное и тонкие вчувствования есть способность, соответствующая тонким порядкам внешнего мира, и надобна для выстраивания тонких же отношений взаимоуправляемости с ним, включая те, что едва замечаются сегодняшней официальной наукой (как то отчасти можно реконструировать из целого ряда моментов средневекового мировосприятия), а не только для того, чтобы надличностно подавлять и культурно трансформировать желания плоти. Вопрос о действии сверхрациональных условий здесь вовсе не исключается (как это могло бы иметь место в чисто сциентистском или позитивистском подходах), однако берется в своем опредмеченном виде. Содержание такой редукции будет неизменно являться общим и для канонического, и для позитивного (религиоведческого) истолкования. Обращение к такому содержанию и прояснение его позволит провести параллели в наши дни и продуктивно осуществить необходимую коррекцию изначальных установок. Во всяком случае, такая коррекция была предпринята в Реформацию, и уж коли она была вызвана определенной жизненной необходимостью, а ее последствия привели не к самым желательным результатам, то уж сегодня точно было бы оправдано такое обращение к началам.

В рамках такого, натурального, рассмотрения, безотносительно к тому, признается ли нет, что Иисус Назарейский – Сын Божий, и связанные с этим статусом чудеса, едва ли у кого-то из знатоков богословия возникнут сомнения в том, что он же – выдающийся религиозно-политический мыслитель и гуманист Иудеи эпохи римского владычества. Характеру его, насколько можно судить из преданий, была свойственна добрая ирония, и любил он изъясняться поучительными анекдотами. Его появление в таком качестве, как сына человеческого, произошло не только в эпоху римского владычества, но и в период существования, по меньшей мере, трех партий, или религиозно-политических движений, существовавших на тот момент. Первая из них – саддукеи, иудейская жреческая каста, состоявшая из лиц, считавших должным повышенное социальное долженствование по отношению к себе как к высшим хранителям и носителям моисеевых заповедей, чей аналог сегодня представлен бородатыми, иерерхически выстроенными, мужчинами в длиннополых средневековых одеждах, притязающих на духовное и моральное превосходство перед прочими членами общества, которых они называют «паствой» (сиречь стадом). Вторые – ессеи, считавшие, что народ иудейский исковеркал и забыл заповеди Моисея, а потому надо уйти из мира и восстанавливать жизнь по этим заповедям в обособленных обителях с чистого листа. Их сегодняшние аналоги – монахи. В целом, в нынешних обществах с давними христианскими традициями чисто христианских монахов не так много, зато много иных культурных форм эскапизма и отшельничества, но от простых желаний побыть в одиночестве или начать все с нуля эта релизиозно-политическая традиция отличалась степенью проявлений и радикальностью мер, вплоть до пожизненных обетов самоограниичения и социальной изоляции. Третьи – фарисеи, выдвинувшие прогрессивный лозунг о том, что «не народ для закона, а закон для народа», заключающий в себе целую программу религиозно-юридической герменевтики. Вот с ними-то и полемизировал Иисус, считавший их, наверное, наиболее вменяемыми и достойными оппонентами. Эти ребята в своих воззрениях были очень близки римским стоикам, представлявшим собой преимущественно этиков-моралистов и фаталистов, вобравших в себя едва ли не все достижения античной философии, праотцов экзистенциализма и львиной доли нравственного пафоса раннепатристических текстов. И, кстати говоря, экономического дискурса, значительно позже изменившего самое христианство в период «длинного XVI века». Не случайно впоследствии именно Вена, купленная у кельтского вождя последним философом античности, стоиком Марком Аврелием, на столетия стала центром государственнического, не-жреческого, имперского христианства.

Среди фарисеев было немало последователей Иисуса, и самый, пожалуй, известный из них – апостол Никодим, выкупивший тело Учителя, в иконографии «снятия с креста» изображающийся придерживающим Его ноги. Основной посыл критики фарисеев Иисусом состоял как раз в том, что эти люди, провозглашая благие вещи, сами не следуют тому, о чем говорят, и тем лукавят. Подобную критику адесуют и к стоикам. Стоическое объяснение такой позиции можно найти в одном из писем Сенеки к Луциллию, где он говорит о том, что его задача – заниматься изысканием должного и сообщать миру о том, а что касается следования, то, будучи простым человеком с присущими ему пороками он, безусловно, грешен, а потому и следования должному от него можно ожидать далеко не всегда. Именно в этом смысле человек, чьим эпитетом стало «Слово», «Логос», опровергал такой подход, утверждая, что слово не должно расходиться со следованием ему, и никакие обстоятельства не могут быть оправданием уклонению от следования декларации: открытой или самому себе; тем более, если человек открыто и системно занимается прояснением и декларацией должного. Из этого имеются очень важные выводы.

Прежде всего, это означает отказ от признания (теряющейся в веках) изначальной порочности или греховности  человека, как аргумента, на который допустимо ссылаться при регуляции и объяснении поступков, включая собственные. Потому, что христианский человек есть не только то, что его сформировало в качестве внешних воспитательных либо мировоззренческих установок, но, прежде всего, то, что он сознательно выбрал, с чем согласился как с должным к следованию, и чему следует.

А если не следует, то либо сомневается в логике должного, и тогда должен пересмотреть корректность этой логики, выстроенной на изначальной системе ценностей, дабы получать корректные же основания приверженности, либо отрицает признанное им истинным должное (в этом смысле кстати, строится объяснение "хулы на Святого Духа"), либо лжет и лукавит перед другими, говоря одно, но следуя другому, и тем выводит себя из общества и разделения общих ценностей. Так можно существовать в каком-то обществе в качестве диверсанта или разведчика, причем лишь определенное время, мотивируясь благом другого общества, но искренне полагать такую, изначально враждебную, установку, в качестве нормы существования в среде, тебя формирующей, имеет весьма нездоровые перспективы, обусловленные запуском процесса утраты смыслов. Это, в частности, относится к соображению «не обманешь – не продашь». Что там Иисус-Логос делал с торговцами?

С точки зрения современной науки логики требование следования декларируемому должному означает, что любое суждение с некоторым оценочным значением, признаваемое его декларатором как достоверное в данном приписывании оценочного значения этому суждению, неизменно превращается в применимый к декларатору императив, или содержательный регулятор его поведения. Иначе говоря, имеет место тот случай, когда констатив становится перформативом.

Слово есть регулятор поведения посредством рассудка и разума, которые для всякого христианина суть дары божие. Именно поэтому в большинстве случаев неверно понимается христианская максима «не судите, да не судимы будете». В ней речь идет не об отказе от суждения, ибо это был бы отказ от дара божия, но о том, что мера собственных суждений о других означает меру суждений других о себе и, фактически, является вариантом золотого правила этики, утверждающего ту же меру добросовестности, искренности, доброжелательности, полезности и справедливости суждения о других, каковая желательна в отношении себя со стороны других. Только речь здесь идет о суждении, или Слове. А потому в этой максиме также присутствует требование развивать свой рассудок, мотивируемое соображением общественного блага. Без суждения нет воплощения Закона в повседневной жизни, но способность суждения требует развития.

Известная фраза «вам сказано, а я вам говорю…» означает возможность действовать и адаптировать ценное прошлое к настоящему, дабы «слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины». Это требование претворения слова в жизнь, и труд по прояснению Слова, а потому – требование наиболее добросовестного труда адаптации слова к вопросам текущей жизни и несению за последствия следования ему ответственности в меру этой добросовестности, умение говорить свое слово, поскольку Слово Закона преодолевается и дополняется словом благодати, за меру которой ответственны по большей части лишь мы сами, а потому, действительно, не предназначено для того, чтобы быть сухой логикой, пустым начетничеством либо слепой верой («закон для народа»). Ибо закон хорош в развитии и собственном сценарном воплощении в жизни.

Это – к тому, что некоторые авторы говорят про заповеди строителя коммунизма как кальку с христианских заповедей. Именно когда вождь, следуя учениям тех, кто считал, что философия должна менять жизнь, а не только объяснять, догматически ограничился лишь выводами в их рамках произнесенными установками, и не посмотрел на их вариации в продуктивном развитии, отринув тех, кто был к тому способен, а созданные вождем «кадры», следуя поведенческому примеру в большей степени, чем слову, вождя, также догматически восприняли его слово в «Экономических проблемах социализма» и прочих работах, не удосужились посмотреть на слова и учения в развитии, то, в конце концов, проиграли страну более низкому в нравственном отношении противнику, но более оперативному в вопросах управления. Так, был отринут Богданов, а те, кто продуктивно воплощал его идеи в жизнь, были далеки от центра управленческого внимания, и действовали в условиях, когда управленческая система уже начинала костенеть. Это не говоря о прочих, подобных им.

Не применяемое и не адаптируемое собственной практикой слово в конечном итоге становится сухой и неадекватной догмой, а поведение человека, не регулируемое больше словом, которому он был привержен, начинает диктоваться совсем другим словом – в том числе тем, что извращает и передергивает изначальное. Только вот приверженность слову имеет вполне четкую структуру и цикл жизни, кои отличны от трусливо-эскапической релизиозности многих «воцерковленных» верующих. Эти циклы не однородны, и связаны с различной актуальностью проявления Вселенских Законов в жизни. Нельзя нарушить или исполнить закон, когда нет условий, требующих его исполнения, но это не значит, что закон не действует. И кто сказал, что изначально мы поняли и объяснили его правильно?

В таком вот, позитивном, духе и стиле я предлагаю рассматривать идеи и смыслы христианства. Причем рассмотрение такого типа должно стать массовым (во всяком случае, более массовым) явлением среди носителей этих ценностей. Поскольку ныне существующие, "официально заявленные", формы его проявления по большей части до невозможности дремучи и жалки перед громадами надвигающихся на его мир угроз, а декларируемое порой теми же, "официальными", представителями (порой ключевыми) возмутительно расходится с изначальными посылами и ценностными установками. Как говорил Хайдеггер, «бытию, как и времени, не следует отказывать в прежних значениях – более изначальное истолкование должно определить их права и границы». 

Добавить комментарий