В чьей традиции Гегель еще?

Неверно считать, подобно некоторым, что Гегель своей "диалектической спиралью" разомкнул аристотелево круговое движение (это скорее гораздо позже него старый добрый "круг понимания" был разомкнут рикеровой "спиралью понимания", возникшей, судя по всему, не без гегелевских аллюзий). Аристотелево круговое движение метафизически разомкнул Декарт задолго до Гегеля, а до него "спрямление" круговорота можно видеть у Галилея и в куда более четком виде еще раньше – у Николая Кузанского (Кребса). Собственно Гегель, будучи сильно засвечен "красным гигантом" Марксом как притянутый в его орбиту главный спутник немецкой философии (наряду с английской политэкономией и французской социал-демократией), оказался для многих не воспринимаем в диапазоне той традиции, что отражает его собственное свечение. Тем не менее, таковая есть и связана с линией немецкого допротестантского ренессанса, вехой которого как раз и является Николай Кузанский, самым недвусмысленным образом реставрировавший ключевые компоненты пифагорейского мировосприятия и космологии в первой половине XV века, в то время как его итальянские коллеги из платоновой академии Медичи "имени Плифона" были большей частью заняты отысканием затерянного в веках и монастырских библиотеках идеального социально-политического устройства. Собственно спрямлению окружности буквально посвящен один из трактатов Кребса, тогда как другой – квадратуре круга – краеугольной проблеме пифагорейской мифоматематики. Его же экуменические искания связей исламского Востока с христианской Европой воплощали метафизическую максиму "coincidentia oppositorum", развитие идей которой с некоторыми лейбницевскими аллюзиями взаимодействия взаимонепоглащаемых монад автор этих строк предлагает в рамках концепции "диалога неполноты и дополнительности". Собственно Гегель как раз и соединяет в своей "спирали" аристотелево круговое и декартово прямолинейное виды движения, кладя это совпадение в основу объяснения принципа развития и существования жизни, обнаруживая вековую немецкую тоску по древним компонентам кельтской панвиталистической космологии, в которой романтизм говорящих пней сочетается с "параллельной вселенной" сказочных лесов, туманных болот и заброшенных замков. Собственно преодолевающая логическое разложение, или анализ, гегелевская категория синтеза наглядно (если не сущностно) как раз и воплощается в его сочетающей базовые геометрические противоположности спирали, не гася конфликт в энтропийной унылости, но творя новое качество жизни и, собственно, саму жизнь. Здесь важно помнить, что Гегель не новичок в попытках решения этой задачи: если Николай Кребс был вехой перехода от восстанавливаемого античного пифагореизма и поисков связей с финансовой культурой Востока к сухарю Гегелю, то сам Гегель представляет собой нарративный переход не только к Марксу и теме рабочего движения (символом которого, равно как НТП, вполне может быть токарный станок – изобретенная наконец в XVIII в Северной Европе "мельница Сампо" – мифическая производственная машина), но и к тем оригинальным форматам предметно-технологического (и, кстати, трудо- и ресурсосберегающего) присутствия человека в мире, что связаны с темой "систем Пифагора-Кеплера" и геодезической Синергетикой Бакминстера Фуллера. Иначе говоря, Гегель философски предвосхитил небореллиеву биомеханику, но эта традиция стала подобна малому дереву, растущему из корневого основания другого и более могучего, а потому ошибочно рассматриваемая как поросль, тогда как имеет иную, хоть и симбионтную, природу. Его диалектическая "логика развития" исходила из презумпции логического противоречия и социального конфликта как не только главного, но и единственного, принципа развития, а потому и перекочевала к Марксу как онтологическое объяснение принципа конкуренции как единственного принципа развития и существования капиталистической системы, в рамках понятия "расширенного воспроизводства" Люксембург ведущего к энтропии массовой нищеты и дефляционного приапизма сверхбогатства. Эта тонкость была замечена и транслирована Григорьевым, но идущая к нему от Гегеля через Маркса эпистема "конфликтной конкуренции", вкупе с этой самой "термодинамической доминантой" (кстати, отец Григорьева – физик) не позволила ему увидеть принцип неполноты (и следующей из нее дополнительности) как равноправное с противоречием начало развития и усматривать в нем основу добровольного, свободного и внеиерархического разделения труда на основе принципа "сложения и умножения", а не "отнятия и деления", и не впадать в новояз интерпретаций феномена конкуренции через якобы присущий человеку "иерархический инстинкт" (на уровне лимбического комплекса, что ли?) – при том, что от одного этого выражения у антропологов – технических генетиков уши сворачиваются в трубочку. И что не позволило понять тот, довольно простой и, кстати, изъезженный, факт, что проблема этической идентичности человека состоит не в том, что он-де изначально порочен и животен, но вот за житейскими заботами не желает по-мандевилевски сознаваться в неприятных для себя вещах (а мудрый Григорьев-де открыл "всему человечеству" глаза на него самого), а в том, что человек принципиально гибок, неоднозначен и универсально противоречив, сиречь парадоксален. Впрочем, довольно об этом, ибо о григорьевской неокономике автором этих строк писано уже изрядно, конструктивно и, кстати с целью не опровергнуть его теорию, а вписать ее в более целостный познавательный контекст.
Проблема завсетки всех этих историко-философских вещей иными историческими доминантами, скорее всего, заключается в том, что самим протестантизмом немцы воспротивились зловещему синтезу папистского католицизма со зловеще-загадочным и непонятным Востоком с итальянской ренессансной традицией, имевшей склонность к "восточной теме" не только в деньгах, но и в архитектуре как первичном объекте инвестирования: сначала в Италии, затем – в Испании (далее – везде). Любители универсальных гештальтов немцы строили социальный мир в соответствии с геометрией идеальных форм. Но и для них увлечение ими на долгое время отодвинуло на задний план неполноту и дополнительность как фундаментальный принцип Вселенной: еще бы! Ведь геометрическая неполнота есть дыра, разрыв и трещина, способная вызвать трипофобию делезовской глубины – физиологическую неприязнь, вызванную потрясением основ мировосприятия. Именно поэтому, кстати, у "строго организованных протестантов" столь ригористическое отношение к сексуальным отношениям, ибо раздельнополость есть непосредственное и наглядное свидетельство неполноты как системной обусловленности принципа развития и начала жизни. Неполнота как принцип несовершенства жизни создает в сбежавшим от разврата в протестантизм сознании подлинно тертуллиановы аффекты и танталовы муки. Поскольку в основе протестантизма, извиняюсь за трюизм, лежит протест, сиречь противоречие, конфликт и конкуренция. Постижение альтернативы этому связано с осознанием того, что поиск ниш есть поиск сотрудничества, и что данность идеальной формы есть исключение прочих, а потому и со-действие с этими прочими обеспечивает существование данной.
***
Еще одна небольшая ремарка про логику: если уж говорить о диалектическом рассуждении, а не о методе, то под этой практикой сегодня понимается умение из А вывести В, а из В – А (таковое озвучили некоторые представители отечественной философии, с которыми автор этих строк имел случай беседовать). Собственно противоречия рассматриваются как присущее развивающейся системе явление, которые снимаются в "синтезе" (им формальная логика не занимается – это дело содержательной логики и герменевтики), и это по Гегелю. Иное дело, когда системе присущ парадокс, то есть правильная выводимость А и правильная же выводимость не-А из пустого множества посылок. Идущая от Гегеля диалектическая логика занималась именно что простыми содержательными противоречиями, а не парадоксами, или не снимаемыми противоречиями. Имей место последнее, не было бы ни понятия диалектического "снятия в синтезе", ни диалектической марксистской методологии. Снятие же собственно парадокса в системе рассуждений, согласно ранее изложенным соображениям автора этих строк, есть ничто иное, как действие, соизмеримое с формированием новой научной парадигмы; равным образом имеющим столь же фундаментальное значение он считает открытие нового парадокса, а также то, что собственно развитие философии (во всяком случае, европейской) происходит именно путем введения в понятийный оборот новых парадоксов. Операции с "местами парадоксальности" в научных нарративах сопряжены с изменением самой метафизики. Что же до диалектического снятия не снимаемого противоречия, то последствия таких снятий сопряжены не с "тепловой смертью" системы (как может это видеть вульгарный физикализм), а с продуктивным или полезным открытием – вроде того случая, когда мышление корпускулы в понятии замкнутой волны снимает корпускулярно-волновой дуализм и ведет к изменению представлений о строении микромира, обнаруживая новые инженерные возможности. Подобным образом обнаружение и снятие парадоксальных противоречий в общественных науках должно вести к таким изменениям в принципах общественного устройства, что будут восприниматься как естественные или эволюционно складывающиеся.
Маркс не был парадоксалистом – современный ему материализм позитивной науки, традиции коей он, безусловно, принадлежал, исключал парадоксалистское мировосприятие, наипаче в общественных науках, толкуемых в понятиях естественных. Таковое стало возникать собственно во вполне себе естественной неклассической физике. Но и это еще не все, что можно сказать о влиянии строгого научного нарратива на "диалектический метод". Речь об упомянутой "неполноте", причем здесь важно то, что она может мыслиться шире, нежели только в смысле метатеоремы К.Геделя, возникшей в ответ на известный расселов парадокс и бытующей в контексте проблем семантической замкнутости (для полноты картины также уместно вспомнить метатеоремы Тарского и Черча-Россера). Во времена К.Маркса, и тем более Г.Гегеля, еще не доказывали метатеоремы и корректность моделей, где непротиворечивость системы дополняется полнотой (это когда введение чего-то нового в систему ведет к противоречию), чем занимались третьи позитивисты в начале XX века. Теории речевых актов и понятия о восполнении недостатка информации во времена создания "Капитала" тоже, кстати, не было; между тем, на уровне лингвистических феноменов перформативы есть то, что на уровне экономики есть спрос. Соответственно, дополнить логику диалектическую принципом неполноты как еще одним фактором развития Маркс не мог, и всюду у него был "антагонизм", не скомпенсированный еще чем-то общенаучным. Неполноту и дополнительность следует учитывать, когда речь идет о средовых и экстернальных факторах возникновения исторических макротрендов – например, капитализма.
В этом смысле возникает гипотеза: учет экстернально-средового фактора на основе принципа "диалектической неполноты" оказывается, говоря словами логиков, "эвристикой элиминации известных парадоксов" бытия общественных систем. Автор этих строк затрудняется здесь сказать, является ли эта эвристика единственной, однако в силу того, что непротиворечивость и полнота до сих пор являются основными условиями корректности классических монологик, принцип неполноты (в позитивной аспектации – дополнительности) для развивающихся систем также является универсальным конфликт-компенсирующим.

Добавить комментарий