Иррациональное начало экономического поведения и расширительное понимание абдуктивного мышления

Организованный человек и неопределенность

Дж.Акерлоф и Р.Шиллер говорят про важность иррационального начала, апеллируя к Дж.М.Кейнсу, но не рассматривают антропологические источники экономического рационализма – в их Spiritus Animalis ни разу не упоминается М.Вебер. Они говорят про важность иррациональных мотивации и поведения как факторов экономических процессов, но не рассматривают иррациональное ни относительно вопроса о «постиндустриальных» возможностях организованного человека, ни, тем более, сверхрациональное (и, соответственно, возможностей сверхрационального человека) как системный социоприродный феномен, для сознательной работы с которым требуется особая эпистема (о чем пытаюсь вести речь я).  Между тем, их книга ценна как раз примерами того, как проявляющий иррациональное поведение человек (в моей, григорьевской и веберовской терминологиях – натуральный) вновь становится доминирующим субъектом денежного обращения, и как вокруг такого человека и эффектов иррационального, сиречь естественного, сиречь доверчивого, или преимущественно потребительского (согласно этим же авторам), поведения формируются специфические рынки вроде пресловутого рынка потрбкредитования голытьбы – как (рассуждая уже в понятиях таких авторов, как Истерли и Григорьев) попытки банковско-инвестиционным способом напрямую решать проблемы бедности. Причем попытки, предпринятой в рамках наиболее богатой страны – США, а не какой-нибудь «третьей»; видимо, апеллируя к тому соображению, что подъем уровня жизни бедноты в большом экономическом контуре с высоким уровнем разделения труда на волне роста способен обеспечить эффект некоего стартера и стимулятора внутристрановой производительности, одновременно снижая значимость фактора соцнапряженности, с расчетом на то, что общим многолетним результатом практики перекредитования будет качественный скачок в приросте общественного блага, дающий, в конечном итоге, бедноте возможность либо отдать кредит, либо безболезненно его списать за счет разного рода мультипликативных эффектов. Так или иначе, но приведенные авторами примеры с ипотечными закладными, получавшими высшие оценки рейтинговых компаний, говорят как раз о таких эффектах иррационального поведения, свидетельствуя о «голландской болезни», только работающей на уровне не конечных потребителей – физлиц, а крупнейших финансовых учреждений; иначе говоря – о той парадоксальной ситуации, что именно финансовые учреждения, инвесторы, мотивируясь иррациональным концептуальным «софтом», не только не знали четко, на что направить денежный инструмент – что простительно для несведущего в коммерции «массового голландца», но и того, какой цели в итоге они стремятся достичь – что вполне объяснимо для коммерческого крупняка, самоцельно отторговывающего деньги текущей прибыли. Между тем, именно за рамками презумпции «текущей прибыли» и есть выход в позицию «взгляда со стороны», формирующего сначала организованного человека, или «человека дела», а затем – трансцендентального человека, или «человека сверхзадачи», использующего доступные ему инструменты управления (включая деньги) для реализации проектов, выходящих за рамки его экзистенциальной данности. Однако экономика, на протяжении едва ли не всей ее 300-летней истории как позитивной науки, есть как раз наука именно что конъюнктурного поведения в рамках такой данности – даже в случаях, когда она имеет дело с более-менее долгосрочными ожиданиями и прогнозами: так или иначе, но она, действительно, едва ли не всегда стремилась дать рациональное объяснение иррационально выглядящей, ибо не отслеживаемой и не управляемой полностью, а потому пугающей, экономической действительности, а если и давала (кстати, почти сразу с момента своего возникновения – с привлечением категории массового иррационального актора), то задавала ту самую позицию презрения самоограничивающегося (а потому и "богоугодного") торговца к доверчивым дурачкам, которые, согласно представлениям "богоугодного", в порыве неосознанного подражания преимущественно ложным ценностям, имеют лишь право на то, чтобы быть потребителями как можно более дешево произведенной продукции, а также главную обязанность – быть как можно большими числом. Именно поэтому, кстати, «восточный торговец» уважает того из потребителей, кто компетентно торгуется, давая самому торговцу информацию о «плюсах» и «минусах» товара или услуги, расширяя его кругозор и увеличивая конкурентные преимущества.

Ситуация, когда потребитель доверяет и приобретает торгуемое, имея трансцендентальные сверхзадачи, есть, в конечном итоге, вопрос проектного конструирования коммуникаций, и в рамках экономики рассматривается преимущественно либо как ситуация внеэкономическая, либо как ситуация «нишевого рынка» (где заправляют сверхкомпетентные и сверхспециализированные лица в рамках имеющейся системы разделения труда), либо, в конечном счете, редуцируется до рационального поведения в смитовско-маржиналистском смысле. Ситуации, в которой некий потребитель выступает в качестве проектанта собственной жизни, последовательного формируя свою жизнь как проект в рамках специфической системы воспитания (уже не чисто «протестантской»), задавая спрос на бОльшие (соответствующие этому проекту) или меньшие (носящие «сервисный» относительно этого проекта характер) блага, в современной экономике, судя по всему, нет. Даже григорьевский человек-проектировщик, по сути, есть автор проекта, составляющего содержание его жизни, но сама по себе жизнь как проект не рассматривается. Эту непростую тему я поднимал раньше – в контексте вопроса о том, должна ли проектно мыслимая профессия мыслиться как дело жизни. Здесь же речь идет о том, что сама жизнь человека не может быть тождественной профессии как чему-то частному и всегда извне требуемому системой разделения труда (хотя и может, конечно, стать «делом всей жизни»), но вполне себе мыслима и создаваема как проект, имеющий частные профессиональные и проектные содержания; именно таковую «жизнь-как-проект» являет нам пример Р.Б.Фуллера, с той «маленькой» особенностью, что Фуллер не только не был экономистом, но был системно внефинансовым человеком, сочетая это со способностью сознательно и проектно же создавать в высшей степени ресурсно экономичные артефакты.

Впрочем, весь этот разговор, начавшись сугубо антропологическим, а потому во многом инновационным, акцентом Акерлофа на иррациональном, знаменует собой еще один сдвиг антропологического акцента – теперь уже с вопроса иррационального фактора на вопрос о воспитании (безусловно, с «младых ногтей») человека, способного рассматривать собственную жизнь как проект, в котором возможна профессиональная деятельность как инструментальная.

Ранее мной так или иначе обозначалось, что подлинно проектная деятельность не есть просто творческая, но творческая плюс прогнозная: когда вторая дополняется третьей, первая получает целесообразность. В рамках того же разговора именно прогноз оказывается условием перехода от авральной деятельности к проектной и рутинной.

Однако в этом же смысле встает вопрос о том, насколько категория воспитания д.б. увязана с категорией традиции, то есть насколько система вводных понятий, акцентов и приверженностей способна соответствовать принципу свободной их ревизии личностью в презумпции осознанного выбора. Вопрос, конечно, давний, и неоднократно поднимавшийся в иных понятиях. Здесь же он поднимается в рамках социальной инженерии гуманистического толка (или, если угодно, в рамках попытки целостного подхода к построению социально-антропологического знания на основе клинического стандарта научности). Это означает постановку вопроса о способности «вновь организованного» человека к оперированию собственными мифопоэтическими и архетипическими установками (разумеется, включая категорию «святого») на основе взвешенных решений – иначе говоря, его способность к осознанному самопрограммированию и перепрограммированию помимо того, что в некоторых нишах социологической науки именуется «социальным аттрактором». Одновременно это означает конструктивный и конкретный вопрос о трансцендентальном человеке, о его способности сопоставлять или сталкивать друг с другом эти разнородные архетипы, мифы и конституции, то есть быть творцом в условиях неопределенности. А потому нужно дать предварительный набросок способа работы с такими вводными понятиями, в ходе которой иррациональное, и происходящее от него аффективное, основания человеческого поведения, будут «оборены» признанием и опредмеченностью неопределенного, неизвестного и недостаточного как активного. В этом также нет ничего особо нового или аксюморичного, поскольку, как свидетельствует изучение вопросов содержательной логики (которая уже есть металогика), «не-объект есть также объект». В смысле позитивно данных «объектов» мы имеем ничто иное, как модельную редуцированность мира, близкую кантовскому «схематизму рассудочных понятий».

Инструментальные «понятия-стартеры»

Для того, чтобы входить в некую новую тему, желательно давать некие общие предпосылки понимания, выводящие на новое из неких точек старого, уже известного или очевидно присущего, но не осознаваемого актуально. Так, для того, чтобы ввести новичка в практику рукопашного боя и техники ударов (для большинства европейских школ и стилей), желательно представить ему умозрительную схему биомеханики тела, согласно которой все удары идут от плечей и бедер (а не от самих точек касания с поверхностью цели), распространяясь по идущим от них конечностям, анатомически представляющим собой затухающие к кистям и стопам спирали, а потому удар и должен быть поставлен относительно этой геометрии, дабы получился идеально хлещущим – что рукой, что ногой. Также желательно дать представление об отличии удара от толчка (по основанию разницы момента импульса и момента движения), и о том, что и плечевой, и тазобедренный, пояса, представляют собой триангулярные структуры, обращенные вершиной вниз, расположенные на единой шарнирной системе позвоночника, линейно структурированной лордозами и кифозами в волну и работающей не только, в случае большинства ударов, как торсион, для чего весьма важны упражнения на поперечное скручивание, но и во всех направлениях относительно своей оси, что важно для уклонения от встречных ударов и для чего нужны упражнения с наклонами. Имея такую модель тела, можно обнаружить, что она годна и для освоения иных практик физической культуры, как то плавания, бега, ходьбы на лыжах или стрельбы из лука.

Другой пример – из области общественных наук. Для объяснения какой-либо экономической теории, или же просто для введения в корпус экономических знаний человека, не имеющего вообще никаких экономических представлений, видится целесообразным дать ему предварительный набор понятий бухгалтерского учета, носящих сугубо ремесленный характер, в своем прикладном использовании не имеющих прямой привязки к научным гипотезам насчет экономических процессов, но представляющих относительно них некий инструментальный инвариант: дебета и кредита, активного и пассивного счетов (как счетов вкладчика и объекта вложений), положительного и отрицательного балансов, могущих быть торговыми и платежными, (а также собственно сугубо бухгалтерского понятия баланса), обретающих свой конечный смысл в категориях богатства и бедности. Взрыхлив этими понятиями почву сознания (даже слегка), от них легче переходить к идеям взаимодействия воспроизводственных контуров, разнице уровней и типов разделения труда, природам потребительского и финансового использования одних и тех же денег, а также к отличию неокономического теоретического подхода от прочих в истории экономической мысли, где понятие экономического баланса есть нечто иное, нежели понятие баланса бухгалтерского, и дисбаланса как категории фактора экономического развития, имеющего кибернетический аспект (отсутствующий в бухгалтерском учете).

Методологически базовые определения, как некий предварительный алфавит, желательны до объяснения реальности, в которой они оказываются частью верифицируемых описаний процессов; при этом для первого случая верификация связана с травмоопасностью, тогда как для второго – с ожидаемостью и прогнозируемостью изменений экономической действительности. Так что система предварительных понятий пуста без практики, но практика без них слепа – во всяком случае, освоение теории как средства описания реальных процессов, либо техники движений, связаны с существенными затруднениями.

Подобно этим примерам, позволю себе предположить, что и деньги также являются введением в систему обменно-производственных социальных коммуникаций, однако отдельные социумы и их представители остаются на уровне чистого алфавита и его игр, не применяя в полной мере его возможности – причем как с торгово-финансовой, так и чисто производственно-потребительской, сторон. То же применение денег, что они считают полным, в сущности является лишь кажимостью, ибо не отвечает возможностям жизнеспособной адаптации в социоприродной среде на планетарном макроуровне, которого в конечном, историческом, итоге, достигает их система жизни. Они вообще едва ли мыслят этот мир социальных взаимодействий с точки зрения каких-либо определений жизни. Что касается моего собственного определения этого феномена, то оно соответствует содержанию более ранних вещей на эту тему, и на данный момент довольно просто: суть того, что мы называем жизнью, состоит в сочетании гомеостатического поведения с алгедоническим, но не по отдельности каждого из них (ибо так они есть лишь частные, и давно известные, проявления жизни), при этом здоровая форма осуществления такого поведения – игровая, то есть ограниченно, или управляемо, конкурентная. То есть жизнь – это алгедонический гомеостаз с коммуникативными экспериментами как оптимальными шоками неравновесия.

Все эти семантические координаты представляют собой аналог компьютерного BIOS – базовой программы, запускающей нечто более сложное; пространство исходных аргументов, предлагаемых к общему принятию. И, конечно, основу системы нарративов. А также подобные «координаты» есть первое, относительно чего нужно рассматривать различные нарративы для связи их друг с другом. Я мог бы их назвать локальными, или рабочими, архетипами, играющими роль «реперных точек» роста семантической сети.

В этом случае, однако, я придерживаюсь того же мнения, что и относительно исследования медиатекстов (чем я занимался еще ранее и отдельно): здесь нужна своя система предметных различий, и филологическое рассмотрение не может быть исключительным или отправным. Однако, собственно нарратология должна быть учтена, и в первую очередь здесь важно упомянуть, в контексте моих штудий, не столько даже соображения программного автора-нарратолога вроде Вольфа Шмита, сколько семиолога Ч.С.Пираса: в рамках диалоговой модели задачей построения теории оказывается выявление мест невыявленных, несозданных, необозначенных или неакцентированных, или потребных, нарративов, как дискурсивных (денотативно ситуационных) секвенций, отсутствующих в системе рассуждений. В этом смысле абдуктивный метод получает толкование, выходящее за рамки энтимем и силлогистических фигур в более широкое поле языковой действительности – на уровень информационных лакун в системе семантической сети (или, собственно, в системе культуры в тартусско-московском смысле), каким бы своим видом последняя ни была представлена. Понятая таким образом абдукция оказывается методологическим направлением, способным сочетать натуальноязыковую практику строгой познавательной деятельности с методологией построения теорий постпозитивистского толка. Но здесь, опять же, нарративы предлагается понимать скорее в смысле содержательной логики, нежели структурализма филологических экземпляров.

Все это также ведет к вопросу об информационных лакунах на уровне «локальных архетипов». Постепенно восполняя последние отсутствующим, мы получаем нарратив мифа, вполне интерпретируемого в терминах классического структурализма, в котором проектная и прогностическая составляющие существуют нераздельно. Между тем, такого рода лакуны способны образовываться лишь при возникновении межпредметного взаимодействия. Собственно, абдукция (более-менее широко понимаемая) и есть призма мышления, в рамках которой операционализируется сверхрациональное.

Способность создавать системы вводных понятий (которые уже есть системы доминант в их доминирующих же связях) как раз представляет собой способность к самопроектированию жизни, возникающую в ответ на недостаток некоего основания или схематизма; проблема в том, что, будучи изначально созданными или понятыми как работающая модель, они начинают использоваться как рекурсия, и задачей практика оказывается способность насвежо их осознать. В этом есть определенная проблема, связанная с тем, что для этого требуется соотнесение не только с целью, но и конкретикой срока жизни; отсутствие ощущения такой срочности препятствует мышлению жизни как проекта.

Мы говорим «в жизни есть место для того-то» – для красоты, неприятных разговоров, гигиены, заработка, развлечений и ожидания, сна и т.п.; но мы не имеем при этом в виду, сколько именно и как между собою связано, и в какой последовательности, либо говоря про невозможность все высчитать (и критикуя при этом маржиналистов), либо отдавая этот вопрос на откуп пословиц, посторонних лиц, чьим мнением мы дорожим, или еще более общей и внешней социальной динамике – продуктом которой, кстати, являются пословицы и поговорки. Среди них, однако, есть максимы, дающие стратегический акцент в данной ситуации: «живи так, будто это твой последний день, ради вещей, для которых нужна вечность» или «делай, что должно, и будь, что будет».

В этом смысле вспоминаются слова М.Хайдеггера о необходимости «…экзистенциальной интерпретации совести, долга и смерти» (см. его «Кант и проблемы метафизики» в переводе Никифорова), что прекрасно ложатся на слова Акерлофа и Шиллера о том, что «экономический цикл зависит от того, как меняется отношение к необходимости вести себя порядочно и сколько людей ведут себя недобросовестно. Это, в свою очередь, влияет на условия для подобной деятельности». И на мою концепцию денег как регалий относительной власти, которые до средства платежа (о котором говорят авторы, акцентируясь, однако, на них как на средстве измерения) есть средства кредита, который этимологически и аналитически уже есть измеряемый кредит доверия, иначе говоря – осмысленности инвестиций (для которых увеличение прибыли через расширенное воспроизводство имеет осмысленность лишь в качестве промежуточной цели). А значит, уже всегда инструмент власти, работающий через посредство не насилия, но делегирования. Однако недобросовестность они, прежде всего, связывают с отношением к наказанию, а не с ростом возможностей продаж и снижением общесоциальной «доверчивости». Но и тезис о том, что «крупные карательные акции государства в борьбе с экономическими преступлениями постепенно забываются. В периоды пышного расцвета таких злоупотреблений многим кажется, что им все легко сойдет с рук… До определенной степени люди поступаются своими принципами, руководствуясь рациональными соображениями» также не стоит сбрасывать со счетов – все-теки здесь разговор ведется в рамках алгедонической концепции жизни, где немаловажную роль играет деонтическая логика. Стоит лишь напомнить, в рамках предыдущего моего рассмотрения (см. первую книгу), что именно сверхрациональная благодать стала в свое время основанием полемики с фарисеями в модусе «вам сказано, а я вам говорю…» и, соответственно, формирования христианского сознания. Особо стоит отметить выражения, в которых они описывают «социальный аттрактор» – в понятии «социального осмоса» Р.Саха и их собственного понятия «мультипликатора доверия», который, в свою очередь, в понятиях Орлеана и Аглиетты, вполне может быть интерпретирован в категории «миметической способности», однако уже примененной к этическому феномену, хотя и находящемуся в пределах торгово-финансовой логики, при этом выходящему за ее рамки в иные социальные страты; авторы «теории экономической иррациональности» об этом говорят прямо.

Добавить комментарий