О правовом измерении денег

Некогда Олег Григорьев сказал, что два основных, и при этом альтернативных, способа управления обществом – посредством закона и посредством денег; когда возникает дефицит денег и темпы экономической жизни снижаются, возникает бум законотворчества. Способна возникнуть череда бессчетных законодательных инициатив – порой нелепейших, что как раз можно наблюдать в России в конце второго десятилетия XXI века. Но значит ли это, что закон исчерпывает универсум юридического, поелику в случаях, где есть денежные, или торговые, или финансовые, отношения, становится не нужным законодательное регулирование, ибо приснопамятная "невидимая рука рынка", воплощенная действием свободных предпринимателей, разруливает все более естественным образом там, где она оказывается востребованной, нежели стремящийся все собой охватить и зарегулировать, государственнический по своей природе, закон? Вовсе нет – при доминировании денежного, или экономического, регулятива значимость юридического начала сохраняется, но работает преимущественно с акцентом на другое, поскольку помимо предписывающего и запрещающего закона (работающего всегда сверху вниз, даже если инициатива его принятия идет снизу), есть еще право, определяющее границы дозволенного, то есть работающее со статусными значениями физических (географических), логических и содержательных (по основанию предмета интереса) пространств допустимого действия, определенного в своей специфике для отдельных лиц и их групп. Иначе говоря, юридически право есть аналог того, что экономически было ранее рассмотрено как бренд, или торгуемый образ жизни в тех же пространствах (физическом, логическом и содержательном), только взятый с точки зрения этики, или отношения допустимости действия одних лиц в некоторых собственных интересах относительно интересов других лиц, также реализуемых в тех же или иных пространствах действия рассмотренных типов. Более того, даже в рамках экономики, взятой что в ее политэкономической классике, что в иных традициях, в смысле их источника, или эмитента, рассматриваются (осторожно скажу "преимущественно", хотя иные рассмотрения мне не известны) как сугубо правовой предмет – а именно, "право эмиссии". При этом, будучи предметом такового рассмотрения в рамках экономической науки, сами деньги не рассматриваются как общий предмет гражданского эмиссионного права (такового как предмета регулирования, похоже, вообще нет в большинстве юрисдикций – деньги выпускает государство, и все тут), но скорее представляют собой предмет "финансовой юриспруденции", определяющей порядок правовых отношений для субъектов коммерческой деятельности, в которой собственно эмиссия не является для них первоочередным, а в большинстве юридических определений и юрисдикций – допустимым, действием. Для созданной Олегом Григорьевым неокономики вопрос о деньгах как предмете права также не есть предмет развернутого рассмотрения по той же причине: в рамках этой теории довольно строго постулируется государство в качестве исключительного эмитента и первоисточника денег, который также есть первоисточник исторический, и рассматривается в качестве такового в рамках "распределительной" концепции происхождения денег, или их природы (дополненной "индентификационной" гипотезой автором этих строк некоторое время тому назад). Между тем, в рамках неокономики признается, что деньги – своего рода язык, сиречь знаковая система. В этом смысле стоит особо отметить, что во многих случаях определения природы денег можно наблюдать смешение не только понятия об их источнике и их природе, когда конъюнктурная конкретно-историческая форма первого индуктивно выводится из предшествующих исторических прецедентов (пусть и весьма многочисленных), что едва ли не всегда мотивировано добросовестной попыткой определить закон общественного бытия. Также можно наблюдать смешение исторического понятия об их природе с сущностным, что представляет собой забавное игнорирование видов первичности Дунса Скота ("doctor subtilis") людьми с прекрасным представлением о "бритве" Вильяма Оккама ("doctor singularis"). Сущностная природа денег, будучи знаковой, лежит в области семиотики (последнее рассмотрено автором этих строк ранее в другом месте), а не истории, юриспруденции или собственно экономики – последние могут дать лишь эмпирику их знакового бытия (равно как кейнсианская "вторая экономика" – финансовое дело, кое, в отличие от собственно "первой экономики", озабоченной процессами денежного обращения в обществе в целом и берущей начало в политэкономии, занято прикладными вопросами – увеличением объемов располагаемых сумм в процессе "игр обмена"). (Проблема построения вменяемой теории денег, кстати, во многом, если не преимущественно, связана с этой разнопредметной многоаспектностью денег.) Но именно экономика, собственно, и образуется языком денег как средства распределения и торговли, выступающим средством реализации правовых отношений. И чем более это право сконцентрировано на государственном уровне, тем более оно оказывается исключительным, а не всеобщим, а потому вырожденным, поскольку именно исключительность права на производство столь критически значимого для общественного благосостояния ресурса способно делать его дефицитом, а потому – источником той самой государственной власти, регулятивом которой в отсутствие денег оказываются законодательные нормы – ограничения и предписания. В этом смысле вопрос о "государственном регулировании экономики" сводится к довольно простому вопросу об открытии и закрытии магистральных "кранов и клапанов" денежных потоков заинтересованными субъектами "рациональной бюрократии" разных уровней в силу инфляции самого понятия "суверенный государственный интерес", возникшего в околовестфальский исторический период. 

В сегодняшний период начала XXI века оказывается возможным более широко говорить о правовом измерении денег, о разнице между источником-концентратором денег (инвестором, неким образом деньги "заработавшим", либо получившим их "в кредит", либо "в доверительное управление") и источником-эмитентом (также способным быть инвестором), а также о том, что деньги есть скорее инструмент права, нежели закона, в силу не столько даже новомодной темы электронных расчетов и пока еще не ставших инвестиционным средством криптовалют (если они вообще им когда-либо станут), сколько повышения актуальности многообразных форм частных денег как инструмента низовых форм гражданской кооперации (имеющих не просто правовую, но естественно-правовую, природу). Четкая артикуляция и превращение в common sence того, что деньги – общественное благо, принадлежат всем гражданам и должны быть доступны всем членам общества по естественному праву, ведет к признанию того, что источником национальной валюты является обозначенный в конституции народ ровно таким же образом, каким в ней же он провозглашается источником власти, и принятию того, непосредственно следующего отсюда, обстоятельства, что правом этой самой эмиссии, причем неотчуждаемым, также является этот самый народ в лице своих граждан, не только и не столько в силу и меру их интересов и способности это делать, сколько в силу самого определения понятия гражданина. А вот порядок, каким образом эта эмиссия осуществляется, есть предмет правового регулирования и нормотворчества. Это не вопрос "незыблемых законов" общественного бытия (эволюционирующего, несмотря на всю их "незыблемость"), из которых выводятся гражданские права, но вопрос воображения, сиречь проектной работы (уж если следовать Григорьеву в том, что для наиболее фундаментальных законов именно оно и нужно, а не юридическая калька кем-то другим придуманного).

Правовое измерение денег соединяет политику с экономикой в составном слове "политэкономия". Привычная расшифровка этого выражения представляет соединение "политии" с "экономией", но возможно и другое раскрытие – как науки о принципах взаимосвязи "политии" (взятой как наиболее масштабно мыслимая общественная среда) с "ойкосом" как средой обитания и жилищем отдельных личностей и их малых сообществ. То есть как науку о принципах сопряжения различных масштабов общественного бытия. Но если говорить о межмасштабных подобиях и различиях, то это речь о рекурсии, но не о модели. Между тем, экономика, целиком поглотившая слово "политэкономия" безотносительно к какому бы то ни было раскрытию его этимологии, методологически оперирует исключительно понятием экономической же модели, которую она обозначает ключевым общественно значимым продуктом собственного производства, и предъявляет обществу как предмет его желания, каковое есть уже продукт самого общества – также выходящий за предметные рамки собственно экономики (для нее есть спрос, проблема стимулирования которого есть вопрос создания неких "экономических механизмов", для создания которых, опять же, должна быть построена некая модель, ибо... сложность общества требует модельной редукции). Оставив за категорией масштаба рабочую роль, "политэкономическая" экономика прослеживает конкретные связи между разномасштабными уровнями, ставя антецедентом больший из них, поскольку со времен Смита и его предшественников-"физиократов" макроэкономика коннотируется фактором государства, а международная торговля – фактором международной дипломатии, государственной же по своей природе. Но как показывает предшествующее рассмотрение автором этих строк разницы модели и рекурсии, последняя означает системную обратную связанность больших и меньших уровней, а не только лишь картографическую референцию с прямым типом связи (не говоря про другие отличия вновь акцентированной в XX веке Биром рекурсии, содержательно оттененной на рубеже XVII и XVIII веков моделью Лейбница).

В свою очередь, категория гражданского права предполагает свой отсчет общественных процессов с противоположного наименьшего уровня, когда идет разговор о правах и свободах личности (ибо право есть ничто иное, как мера свободы), переходя от нее к правам общественных групп. И если примат денежных коммуникаций обуславливает преимущественно правовую юриспруденцию (то есть по сути то, что Григорьев не единожды говорил насчет своей склонности рассматривать зависимость демократичности политического режима от благосостояния экономики), то возможно ли обратное, когда в условиях дефицита денег организованная система пространств допустимого действия запустит кредитные и следующие за ними эмиссионные процессы  (поскольку именно доверие, в меру своих объектов и масштабов, создает смысл выпуска идентификационно-распределительных жетонов), причем сделает это с устойчивой эффективностью в обход государственной машины? Иначе говоря, мой вопрос – в том, способна ли естественно-правовая гражданская кооперация создать финансовые отношения, гомеостатически предупрежденные от инфляционных и дефляционных тенденций. То, что такая кооперация возможна – эмпирически подтверждаемый факт, равно как факт возможности существования частных денег и систем местных валют. Вопрос – в условиях такой гомеостатичности, поскольку декларация важной идеи общественного устройства на уровне Основного Закона еще не гарантирует от известных видов экономических дисбалансов. Действительно, как дефляция, так и инфляция рассматриваются неокономикой, равно как тем, что к ней не относится, как следствия определенных процессов денежного обращения для случаев общественных систем, в которых эмитентом является государство, сиречь управленческая иерархия. И причины как той, так и другой заключены в наличии одного или нескольких "агентов эксклюзивности" (соответственно, государственного или олигархических), способных в одном случае – аккумулировать и придерживать огромные суммы, не пуская их в общественный оборот и, тем самым, выступать в роли упомянутых "кранов и клапанов", устанавливающих в обход самого общества порядок развития его отраслей и рынков и лоббирующих в обход него же порядок эмиссионной политики государства (если это последнее, то речь о лоббизме будет идти касательно элитных групп в рамках его аппарата); в другом случае – монопольно и бесконтрольно (то есть в обход же оного общества) эмитировать идентификационно-распределительные "жетоны доверия" без всякого проектного смысла (то есть без привязки к осознанным и комплексным личностным интересам общественных групп) и тем самым их обесценивать. Если рассматривать эти вещи таким образом, то складывается впечатление, что оба процесса есть либо следствие некой "воли-к-власти" как управленческой аномалии (не суть важно, какого рода и уровня), либо следствие ростового устройства экономической системы, основанной на пресловутом расширенном воспроизводстве (последнее предпочтительнее в качестве "более научного" объяснения в силу его надличностного характера). Проектный вопрос здесь – о том, какие механизмы общественного контроля или стратегии (например, диссоциации – для случая ультраправой "пересжатости" общества) могут быть наиболее надежными.

Не мудрствуя лукаво и не долго думая, здесь можно назвать приснопамятное конкурентное администрирование, только мыслимое... а, собственно, оно по своему определению именно так и мыслимо – как действие в правовых пространствах, каковые есть пространства срочных полномочий, и чем более масштабным для общества полномочия оказываются, тем более они определяются и ограничиваются срочностью. И, разумеется, иными пространствами. В данном случае имеет значение предметная нацеленность полномочий на предотвращение таких, казалось бы, неуправляемых, состояний, как инфляция и дефляция, с учетом фактора границ этих полномочий. Институциональные комбинации здесь возможны разные, их задача – контроль причинных связей между эмиссионной монополией и диспропорцией финансовых капиталов в общественной среде. Собственно, именно с этого должна начинаться любая антимонопольная политика, поскольку производственная монополия всегда так или иначе подчинена эмиссионной. Последнее, кстати, предполагает признание того, что любая продуктивная деятельность до своего начала предполагает доверие как одностороннее инициативное действие (составляющее, еще раз, суть инвестиционного), инициирующее встречное доверие со стороны объекта, на который оно направлено.

Важно понимать и учитывать , что как неограниченная эмиссия, так и удержание денег от оборота, есть проявления экономического поведения – они не зависят от того, являются источником денег государство, территориальные единицы, банки, финансово-промышленные группы или рядовые граждане. То есть эти явления могут быть свойственны частным и персонально эмитируемым деньгам в той же мере, как деньгам "классическим", или государственным, поскольку инстанцией принятия решений является человек. Поэтому для предотвращения инфляции частных денег речь, наверное, должна идти не о количественных лимитах эмиссии в общем астрономическом времени (как это имеет место в случае новорожденных "криптовалют"), а о связи этих объемов с предметом или объектом инвестирования – с одной стороны, и с готовностью эмитента посвящать выбранному в качестве такового проекту или делу свое феноменологическое время, определяемое собственными ритмами, располагаемым силами и ресурсами, существующими в среде внешних ритмов, наиболее масштабными из которых являются астрономические. Это в той же мере справедливо к отдельным людям или их малым группам (кооперациям, товариществам или общинам), в какой к экономически взаимодействующим странам, поскольку разница результатов такого взаимодействия по основанию благоприятности для их участников определяется тем, что все они разные, а не равные (что также есть один из ключевых тезисов неокономики). И поскольку разница лиц и разница стран есть лишь разница масштабов одного и того же человеческого начала. Если же страной целиком управляет гражданское общество, а не отдельный набор личностей, то речь тем более должна идти о конкурентном администрировании (прошу прощения у читателя за трюизм). В случае предотвращения от дефляции "гражданских денег" (удержания или отказа от эмиссии) должно иметь место требование к основаниям доверия к предмету/объекту местного/частного инвестирования, состоящее, прежде всего, в информированности инвестора о прозрачных гарантиях возврата вложений в виде встречных инвестиций или пользы – прямой пользовательской или косвенной общественной – в зависимости от того, в каких мотивациях эти вложения осуществляются. Представление о персональной эмиссии "гражданских денег" ведет к прояснению того обстоятельства, что инфляция и дефляция по сути своей представляют собой не только крайние формы экономического бытия общества, но крайние, или девиантные, формы социализированности личности: крайнюю доверчивость – с одной стороны, и крайнюю недоверчивость (прямо скажем – когда паранойяльность, а когда и параноидальность) – с другой. Но ни та, ни другая не представляют собой проектности, поскольку последняя предполагает этапность действий, для наибольших временных масштабов – основание трансисторической преемственности, относительно которой деньги, действительно, оказываются не более, чем инструментом. Тогда как ни "стрельба в белый свет как в копеечку", ни отказ от выстрела не имеют ничего общего ни со стратегией, ни с тактикой, на каком бы масштабе общественной организации и действия они ни проявлялись. При этом, однако, личный отказ от инвестирования или беспредметная и бесцельная накачка деньгами сообщества для отдельной личности есть предмет ее права – равно как в случае с обычными, располагаемыми ею, деньгами, есть предмет личного права их использования – отказываться от совершения покупки, или наоборот, заказать "для всех в баре". Важно то, что для обозримых "локальных" сообществ и при низовой персональной эмиссии эти вещи легче локализовать же и предотвратить распространение на все сообщество, особенно если таковое вовлечено в деловые коммуникации с внешним миром.

Если уж говорить о "политической" компоненте в политэкономии, то более масштабным фоном ее крайних левого и правого партийных полюсов оказываются полюса крайней доверчивости и крайнего недоверия, тогда как приверженность верху или низу иерархии носит акцидентальный характер (в случае с самими политическими понятиями "правого" и "левого" толка – как феномена эпохи Французской Революции). Действительно, сторонники левых сил, за редким исключением, не отрицают иерархию как "принцип человеческой природы", но стараются ограничить ее вершину, (тогда как их идейные лидеры смотрели на вещи куда радикальней); что касается правых, то они едва ли не всегда элитаристы безотносительно к степени их умеренности. Для тех же, кто не считает иерархию определяющим этот принцип, вопрос о наблюдаемых равенстве и различии людей не является острым, но куда более важным оказывается вопрос о полярности и степени доверия, и следующего из его конкретики отношения долженствования.

Причем субъектом доверчивости и недоверия относительно общественной системы для случая инфляции и дефляции оказываются прямо противоположные относительно понятия государственной денежной эмиссии категории акторов: нейтральная в отношении доверия инстанция осуществляет эмиссию изначально редкого "денежного ресурса" как символа власти для лиц, предельно доверяющих эмитируемой "денежной ценности", и перестающих доверять по мере утраты деньгами этой ценности. Напротив, и та же государственная инстанция, и чуть менее масштабная кредитно-финансовая, выступают в модусе недоверия к существующим помимо них компонентам общественной системы, когда нет либо гарантии возврата располагаемых денежных ресурсов с прибылью, либо гарантии "увеличения благосостояния общества в целом" (последнее, впрочем, есть не более, чем риторическое лукавство, используемое "стационарным бандитом" для самооправдания). При этом не эмитирующие и не кредитующие компоненты общественной системы, включая "делегирующее" эти функции "гражданское общество", в случае дефляции также оказываются нейтральны в смысле экономического доверия относительно "привычного им" источника эмиссии, хотя при отсутствии средств заработка и снижении уровня жизни могут выражать в их отношении политическое недоверие. Которое, однако, не становится предметно-правовым относительно денег, поскольку не ставится под сомнение исключительность как эгалитарной эмиссии, так и элитарного инвестиционного кредита из-за восприятия последних естественными как common sence.

Дальше можно ставить вопрос о возможности доверия или недоверия тех участников общественного процесса, которые были нейтральны в отмеченных выше случаях (биокибернетически – алгедонически нейтральны), причем безотносительно к тому, какую инстанцию представляет субъект нейтралитета – государственную или гражданское общество: речь, еще раз, идет об одном и том же "человеческом материале". В случае, если акцептор эмиссионного продукта сам является эмитентом, то его доверие к донатору эмиссии будет ограничено основанием целей и объемов последней, поскольку он сам способен выступать в подобной роли. При этом неограниченность эмиссии как манифестирующий волю-к-власти феодально-кормленческий "рог изобилия" с неизменным квазиаргументом более масштабного видения в презумпции "государственного интереса" может толковаться: для лица, принимающего управленческое решение – как признак слабой социализированности либо принципиального отсутствия последней; для заведомо равноправного экономического агента – как действие безотносительно к встречному деловому (финансовому) интересу, увеличивающее партнерские риски и понижающее репутацию. В случае дефляции ситуация иная: наличие института "гражданской эмиссии" делает несущественным недоверие со стороны эгалитарных и элитных источников денег, и запускает альтермасштабные и альтерструктурные экономически процессы, становящиеся байпасом при неработающем мейнстриме экономического истеблишмента (но только если экономические институты гражданского общества сильны). Когда частные деньги и системы местных валют начинают активную самостоятельную жизнь, сегодня все еще типичным случаем является государственная запретительная реакция – но лишь по причине отмеченного выше common sence "естественных" источников денег, бытующего в большинстве сознаний членов общества (и большей частью вообще не проясняемого в своих основаниях со стороны экспертного сообщества). Кроме того, эмиссионная и кредитная способность крупных игроков, представляя интерес для всех экономических агентов даже в случае институционализированной гражданской эмиссии, делает отказ от реализации этой способности вследствие дефляционного недоверия предметом озабоченности со стороны прочих агентов, действующих в пространстве работы такого института. Вообще сама по себе дефляция, равно как ее последствия, в обществе с легальной и легитимной гражданской эмиссией – ситуация сугубо гипотетическая, но интересная хотя бы как мысленный эксперимент потому, что на сегодняшний день (особенно для России конца второй декады XXI века) позволяет искать условия выхода из вполне себе реально существующей дефляционной депрессии. Если эту ситуацию рассматривать вне зависимости от начального масштаба игроков, удерживающих средства от инвестирования, то здесь оказываются возможными несколько вариантов начала экономического недоверия по основанию собственно масштаба. Но ключевым для дефляции здесь будет основание типологии рисков: ростовых или не ростовых. Иначе говоря, для рассматриваемой гипотетической ситуации дефляции в обществе с институтом гражданской эмиссии вопрос о причине отказа от предоставления кредитов и выделения инвестиционных средств связан тем, является ли этой причиной осознанные и рационально спрогнозированные, либо интуитивные, ожидания отсутствия прибыли (в частности, вызванные невозможностью осуществления расширенного воспроизводства), либо это иные риски безвозвратной потери вложения денежных "игровых фишек" как алфавитной основы знаковой денежной системы. Собственно проблема буквальной потери "денежных знаков" в обществе в целом решается простым законодательным запретом экспорта ойкуменной валюты, декларирующим исключительное право общества на весь ее объем. Существенными являются риски невозврата означаемых этих вложений в общественный организм – первичных и встречных трудозатрат и сил, обусловленных неоправданными либо не оправдавшимися ожиданиями, поскольку любой кредит определен, предметен и содержателен именно относительно связанных с ним ожиданий результативности прироста либо воспроизводства блага, причем необязательно в форме денег, интерналии или близкой выгоды. Но даже в случае нетоварных продуктов, неторгуемых благ или отложенной выгоды, для создания отношения экономического доверия, или кредита (а также неинфляционной эмиссии) ожидаемая полезность последствий предоставления кредита для кредитодателя должна быть очевидна или умопостигаема. А это – вопрос пространства смыслов, представлений и потребностей, внутри которого формируется экономический спрос. Сразу можно отметить, что это вопрос права формировать повестку, отличную от таковой в рамках диктуемой государством идеологии или диктуемого истеблишментом мейнстрима. Именно поэтому как истеблишмент, так и государство, рубежей XX и XXI веков пытаются перехватить низовые настроения, стремясь кооптировать в свою систему гражданскую журналистику и субкультурные сообщества (впрочем, фальшь этих усилий становится видна довольно быстро). Это обстоятельство взаимосвязи эмиссионного права и права определять повестку смыслополагания ведет к важному выводу: совокупность гражданских прав и свобод – не суммативный набор, а системная целостность. Будучи бессвязными, они вырождаются и уступают место более примитивным формам правовых отношений.

Запуск процессов гражданской эмиссии, как ни странно, следует искать внутри потребительского, а не классического финансового (на-прибыль-ориентированного) поведения. Вопрос в цели потребления. Если массовый маркетинг эпохи welfare estate едва ли не 150 лет к ряду ориентировался на массовизацию статусности, определяя рядового потребителя в системе общественной иерархии (и, тем самым, рыночно играя в пользу укрепления ценности каскадных общественных структур на уровне бессознательного, поскольку на какой-то ветке человеку-таки найдется товар с тем или иным образом обыгранной престижностью, подтвержденной фактом платежеспособности – даже если это гамбургер из Burger King... king!), то такая идентичность может быть заменена проектной, то есть инвестиционной: целью покупки (будь то гамбургер, компьютер, станок или одежда) будет инвестиция в возможность осознанного и целесообразного действия. Ни субкультурное, ни обычное статусное, потребление никуда не денутся, но они смогут перестать быть доминантами идентичности при новом виде массового целеполагания, для которого на начало XXI века уже создан и довольно активно работает аппарат new media (о них и предполагаемых далее "сверхновых медиа" писано в других моих публикациях). Не используемый предмет потребления можно оставить как капитал (если он долгого хранения) или запустить в шеринг. А если он используется как производственная, имиджевая или финансовая инвестиция, то здесь тем более нет отличия использования кем бы то ни было эмитированных средств, потраченных на нее, от обычного финансового распоряжения деньгами. (Но здесь рост всякий раз будет локальным и обусловленным срочностью проекта во времени.) Обратно, изменение того, что можно было бы назвать основной модели потребительского поведения с привычной иерархически-статусной на не столь привычную инвестиционно-проектную (как это будет выглядеть в примитивных массовых случаях и какие FMCG рынки и сервисы здесь появятся – отдельный вопрос) невозможен без изменения источника денег на более массовый же. Связь между источником денег и моделью потребительского поведения такова, что изменение первой способно повлиять на изменение второй, а когда не учитывается такой коррелят изменения, рассуждения о гражданской эмиссии, действительно, могут выглядеть безграмотным прожектерством, а не проектной гипотезой. По все той же причине: общество – целостность, и если источник денег – вопрос права, а разноаспектные права (как отмечено выше) работают в интеграции, то и пользовательское, или потребительское, действие в ином правовом поле эмиссии будет иным, поскольку в различно устроенных пространствах человек действует по-разному. Право быть источником эмиссии и доминирующая в обществе основа потребительского поведения не зависят друг от друга однонаправленно – их взаимосвязь и взаимовлияние следует учитывать при осознанном задании того эволюционного вектора, о котором здесь идет речь.

Добавить комментарий