Проблема элитологии нынешнего российского режима - в том, что она пытается поставить знак равенства между многопоколенческой аристократией, формировавшейся в процессе многосотлетнего договора имперских титулов и сословий между собой (весьма неровного и шаткого весь период после Смутного Времени вплоть до 1917 года), и постсоветской спецслужбистской когортой, возникшей вследствие "вертикально интегрированного" раздела имущества несилового ельцинского олигархата, не желавшего признавать, что это имущество получено лишь "в кормление". И в том, и в другом случаях речь может идти только о мафиозных разборках, прекратившихся лишь с окончательным, хоть и незаметным для общества (впрочем, в массе своей никогда и не интересовавшимся подобными вопросами), институциональным слиянием криминала с "тайной канцелярией". Под эту идеологему подводятся "научные обоснования" вроде олсоновского "стационарного бандита" как естественного состояния, оттеняющие принципиальную неконкуренто- и, в принципе, нежизнеспособность сложившейся общественной конструкции.
А поскольку исторические периоды становления элит очевидно несравнимы, равно как несравнимы исторические периоды формирования капиталистической мирсистемы с вековыми российскими запаздываниями, то идеологическое решение принимается по известной схеме аврала - в случаях что ивановой краткосрочной моды на польское платье и стрелецкого косплея новгородских пищальщиков, что петровской переделки холопа в европейца камзолом и привычкой к курению, что советской экономической "догонялки" (постулированной в раннем СССР перед индустриальным ограблением крестьян), что ельцинского обрушения капитализма на головы "дорогих советских граждан", что нынешнего возврата к "поруганному советскому наследию". И все в неизменном аврально-суматошном режиме.
Нынче новоявленная элитология пытается аристократизировать блатняк и, похоже, иными обеспеченными и "не затронутыми текущим процессом" (пока что не затронутыми) таковая возможность воспринимается всерьез. Действительно, здесь двигающий эти идеи политтех попал в точку: около 70 лет к ряду массово воспитывалось восприятие общественого развития в формате тюрьмы как естественное и необходимое, причем этот формат был реальным, жизненно-повседневным, наглядным и доминирующим. Но, как говорится, есть нюанс. Дело в том, что блатняк и криминал электоральны лишь внутри своего сообщества как уже всегда и заведомо сообщества отчуждения. А для общественных систем, требующих сложного военно-технологического обеспечения - востребованного в том числе продвигающими подобные идеологемы "спецэлитами" - он глубоко архаичен в смысле способности обеспечивать воспроизводство, и соображения Ломброзо здесь представляют лишь дидактическое введение в предмет. Кроме того (что, пожалуй, даже важнее): вестимо, "короля играет свита", и никогда и нигде аристократия, составляя господствующий класс, не была сколь-нибудь продолжительно устойчива в формате "холопов государевых". Даже в России, где такое отношение общества и власти привычно и где верховная власть всегда так или иначе утрамбовывала элитную оппозицию: ни при Иване IV, ни при Петре I, ни при Николае I, ни при Сталине. Всегда после смерти очередного "богдыхана" общество довольно быстро начинало идти вразнос и терять приобретенные в каденцию достижения. Вылепляемый нынче из идеологии "воров в законе" аристократизм - дутая чушь, поскольку само это понятие (если верить изучавшим этот вопрос практикам, хлебнушим "русского гулажьего счастья") есть не столько даже идеология или идеологема, сколько прямая политика социального управления безоружными людьми, проводимая советским государством. То есть полученное в рамках уникального эксперимента общественное явление, представители которого противопоставляют себя как государству, так и обществу - при том, что само это явление также было основательно поломано как специфический институт в процессах конца 1990-х годов наряду со многим прочим общественным и экономическим, доставшимся в наследство от советской эпохи.
Наследники и реставраторы советского государства считают, что столетний период - достаточный срок для серьезных антропологических изменений. Будучи, однако, сами следствием таких изменений, они расхоже применяют логический "принцип пьяницы" к себе подобным, а присущий их большинству строй сознания лишь способствует установке на разделение "своих и чужих", сопровождающейся неизменным требованием "пояснить за прикид". Радикальный и массовый геноцид, конечно, здесь сыграл свою роль, но человеческий вид достаточно устойчив в своем гистерезисе и полон сюрпризов, чтобы справляться с дивиациями архаики, препятствующими эволюции. Стоит обратить внимание на роль в этом процессе среды обитания в широком смысле (человеческом, природном, архитектурном, инфраструктурном), и на то, какое значение тема среды и в широком, и в общем системологическом, смыслах приобрела в последние годы и десятилетия.
Никакая аристократия не служит сюзерену как заключенный надзирателю, не говоря про то, что в современном мире аристократии и сюзерены политически не модны и не интересны, несмотря на все признаки (и довольно аргументированные) конца той самой капиталистической эпохи, что уничтожила эту моду.
Наконец, есть еще одно обстоятельство, придающее идеологеме аристократизации блатняка признак метанарации, как признак эпохи модерна. Это лейтмотив преодоления мировых правил, заведомо мыслимый как криминальный для мирового же истеблишмента. При этом не берутся в расчет ни характер этого истеблишмента, ни характер правил, ни, что более важно, тренды мирового развития. Заведомо неконкурентоспособное общество, так и не нашедшее ни внутренних, ни внешних, драйверов развития, взяло установку на тотальную деструкцию как идею (оправдываемую, опять же, через квазинаучный аргумент "естественного порядка вещей при определенных условиях"). Поскольку, однако, даже такое "повторение пройденного" трудно актуализировать массам как осмысленное "дело минувших дней", сюда добавляется эстетический мотив "красивой немецкой формы" с соответствующим легким игровым, если не игривым, косплееем.
Стандарты современной жизни задаются, однако, не статусными образцами, как то считают социальные эссенциалисты, рассуждающие в фашистском духе "что хорошо для обезьян, то хорошо для человека", а совокупным производством брендов как образов жизни. И статусная стратификация находится внутри этой совокупности, а не определяет ее. За исключением диктатур, в прочих обществах примеры статусного потребления, как только они становятся достоянием общественности по причине своей заведомой демонстративности, почти сразу подлежат осмеянию в широкой медиасреде, включая пространство мемов. А нынче брендирование все более активно переходит с послевоенного крупнокорпоративного уровня середины XX века на уровень user generated branding конца XX века со всей совокупностью причитающихся механик. До известной степени через эти механики можно запустить блатняк (что, в общем-то, и делается в России, и получается потому столь эффективно, при тщательной вычищенности медийной поляны), но этот бренд всегда будет весьма нишевым и всегда будет "пикантно" пахнуть говном и порнянками. Нейросетевая инфраструктура, при всей необходимости критичного отношения к ее перспективам, будет лишь способствовать распространению брендового формата общественного развития.
Аристократизация блатняка не реализуема как институт в духе большевистского "так никогда не было, а мы сделаем, ибо Россия - стране экспериментов" по системным причинам. Это может какое-то время существовать, как существовали и существуют криминальные субкультуры во многих странах промышленной эпохи, но это никогда не является чем-то серьезным, обеспечивающим надежные позиции страны среди стран и народа среди народов, как это было в случае аристократических элит. (Отдельный вопрос - об обоснованности знака равенства между аристократией и элитой.) Блатняк не может быть источником спроса и развития спроса исходя из самого определения "блата" как доступа к лучшему без возможности дальнейшего выбора. Это жизнь по принципу "жри что дают", даже если дают деликатес из спецпайка. Это всегда использование вещей и решений, изобретенных где-то в другом месте, где есть конкуренция, а значит - иной порядок умственных затрат, нежели рептильный отъем у ближнего готовой пищи. Это именно то, от чего советский человек в свое время отказался в пользу "изобилия загнивающего Запада", хотя для него по сути поменялось мало, ибо понимания всей суммы причетающихся обстоятельств у этого человека в его массе не было и нет до сих пор. И подобные состояния, если они как бренд начинают монокультурно вменяться всему обществу, сравнительно быстро в исторических масштабах сметаются более конкурентоспособными и разнообразными в себе общественными устройствами. А (теперь уже новый) пост-советский человек все никак не поймет, почему не действует правило "где тонко, там и рвется".
Откуда это взялось? Не иначе, как из превратно понятой марксовой идеи пролетарской революции, тщательно вываренной на упомянутых дрожжах советской тюремной "ментальности", вкупе с прецедентом большевистской неспособности решить проблему превращения гегемона в управленца периода позднего Ленина, когда, казалось бы, цель была достигнута. Маркс не мыслил сохранение современного ему пролетариата в прежнем состоянии после пролетарской революции, поскольку его антропологической целью и образовательной задачей были расширение сознания и творческая самореализация человека. Более того, саму такую революцию он (и классический марксизм в целом) мыслил лишь через массовое повышение сознательности пролетариата - максимальное осознание своего текущего положения и своей исторической роли. Пришедшим же в России к власти большевикам было что-то нужно срочно делать с актуальной для них неспособности массового пролетариата к управлению, а элитам рабочего класса (высококвалифицированным и высокооплачиваемым "синим воротничкам") - к участию во всем этом мутном революционном процессе, ибо штрейкбрехерство имманентно присуще этой категории как порождению уничтожаемой эпохи. Потому пришлось откатиться с коммунистических на социалистические позиции и занять позицию "принятия на вооружение лучшего, что есть в капитализме" - до поры "победы коммунизма". Но вернувшиеся уже с партбилетами имперские управленческие кадры привели к чисткам в России, а распространение социализма в Европе привело к фашизму и очередной Мировой Войне.
Нынче идея "разрушить до основания" никак не сопряжена с идеей творческого развития, поскольку ни в начале XX века, ни в начале века XXI никакие соображения о массовом саморазвитии сознания и творческой самореализации личности не перекрывают нарратив заведомо неустроенной экономической реальности. Под творящиеся безобразия подводится хитросплетение объяснительного нарратива григорьевской неокономики в духе того же "стационарного бандита" и "массы все же получают плоды развития, но как следствие и пострадав" - нарратива, неизменно вульгаризированного (если не самовульгаризированного) и выведенного за рамки "разговора о проблеме с чистого листа". А на уровне идеологии и политеса возникает не просто акцентирование образа сидельца и тюремщика, который вменяется как извечная основа экономики и даже историческая суть общественных отношений, но аристократизация таких отношений. Причем как для той, так и для другой стороны, и объединение обеих аристократизаций в "диалектическом единстве". (Говорить о том, что такая установка и антихристианская, и антиаврамическая в целом, излишне, хотя она и провозглашает себя реализующей христианские принципы полностью.)
Никакого "...а затем" в этой системе вещей не предполагается. Именно поэтому мир движется к ядерной катастрофе на очередном этапе демографической цикличности. Такая "аристократия" и такие "элиты" способны лишь обеспечить ренессанс уравнительной скукотищи. Тепловую смерть человеческой вселенной.
Добавить комментарий