Carmina Burana может выглядеть не столь мрачно

"...dissolvit ut glaciem."

                                            "O Fortuna"

Ранее я, введя понятие поливерсальной, или диалоговой, модельной структуры (имеющей множество универсумов и множество функций интерпретации), примененной к исследовательской программе "неокономика" О.В.Григорьева, адресовал доказательство ее синтаксической и семантической полноты тому, неведомому мне, крючкотворно-буквоедственному, логику, который, вняв этому воззванию, мог бы этим заняться. Теперь я вижу, что такое требование в принципе неверно, ибо бессмысленно, ибо универсумы и функции интерпретации бесконечно взаимодействуют друг с другом в области того, что представляет денотат этого алгебраико-структурного схематизма, и вступают в конфликты, логическим выражением коих является противоречие. Которое, в своем примитивно-пасконно, гегелевском, или же "диалектико-логическом", смысле, становится основой движения, развития и сочетается с принципом вопрошания. В этой ситуации заниматься доказательством непротиворечивости конфликтующего и полноты ценного в качестве неполного попросту бессмысленно. Но в таком случае поливерсальная модельная структура попросту оказывается более аутентичной моделью реальности, где самое объектная монологика прыгает относительно металогики смысла. А вот что здесь нужно делать, так это работать с моментами ожидания противоречий и конфликтов и нехваткой (пустотностью, информационной лакунностью) вопрошаний сообразно с талебовой системностью межмасштабного соотношения хрупкого и антихрупкого, и с учетом "онтологической Швейцарии" всего того общеструктурного, что относится к сфере синергетического и, судя по всему, соответствует талебову понятию неуязвимого. Ибо, действительно, системам синергетической геометромеханики безразличны внешние структуризации, поскольку именно эти структуры представляют собой метафизически универсальные формы Вселенной[1].  

Если планировать, по Талебу, нельзя, то проектировать – можно. Здесь  всего лишь разница в подходе к знанию будущего. Поскольку здесь – способность человека создавать "черных лебедей" и управлять, выбирая (то есть действуя в условиях свободы), в какой мере быть в состоянии подверженности мини-стрессорам, а в какой – в состоянии хрупкой стабильности до одного большого стрессора, не противопоставляя одно другому, но, опять же, сознательно выбирая. Потому, что свобода именно в том и состоит, чтобы иметь хрупкое как выбор с позиции чего-то, что им не является; а для этого это что-то ("антихрупкое") должно быть, должно быть осознаваемо и операционализируемо (пока же простим Талебу его неизбежную центрацию на "антихрупком", ибо им же введено оно в оборот и для многих "ученых лбов", действительно, отсутствует как феномен). Но именно здесь обнаруживает себя весьма интересная связь с гегелевским переходом количественных изменений в качественные: адаптивность как распределяемая количественность стрессоров и единый стресс как накопление неизменной жесткости (что совсем не есть прочность) хрупкого.

Однако часть множественного меньшего масштаба не обязательно работает на большее посредством собственной гибели – это не единственный ее способ бытия-в-системе, поскольку там существует, с образованием качественно нового, и кооперативное взаимодействие, каковое  не обязательно конфликтует с принципом конфликтного взаимодействия (эмпирически легко наблюдаемо, заметим, во множестве случаев, когда конкуренция и кооперация дополняют друг друга). Эта кооперация, и метакооперация в отсутствии метаконфликтности, и есть синергийность, взятая как целое и сущая на простых примерах механических сил. И человек – не только таковая сущность, перед которой стоит "необходимость" свободного выбора антихрупкости себя (или хрупкости себя ради чего-то большего и высшего, чем он сам), но и таковая, что способна сама быть локальным создателем принципиально нового по образцу принципиальной новизны, творимой в тех порядках мироздания, что заведомо выше его по масштабу или степени сложности. Но процесс творения делает человека хрупким. Именно поэтому экспонирование от постановки задачи до работающего образца – с одной стороны, и от рабочего образца до широкого внедрения – с другой, насыщено столь большими рисками. И потому оказывается возможным говорить о хрупкости и антихрупкости не как об абсолютных понятиях (нелюбимого Талебом платонистического толка), но как о полюсах дифференциала, между которыми обнаруживает себя категория степени хрупкости, и заново встает вопрос о том, что же такое неуязвимость, снова обнаруживая, в свою очередь, при более пристальном рассмотрении, свою геометро-синергетическую подоплеку, еще раз демонстрируя, что триада "хрупкость-неуязвимость-антихрупкость" не есть калька с тернарного же алгедонического набора значений "негативное-нейтральное-позитивное".

Но если хрупкое и антихрупкое более-менее прояснены в своем взаимодействии (межмасштабном и категориально-дифференциальном), то где, все же, здесь место неуязвимости? Тетраэдр, икосаэдр и кубоктаэдр неуязвимы в своих прямолинейных или округлых линейностях по причине бытия оптимальными структурами распределения природных сил, вне зависимости от того, что конкретные стрежневые (и не только стрежневые, ибо все эти фигуры могут иметь шарообразную форму) элементы, их образующие, имеют "бесконечно приближаемые" (или, в ином случае, зуммируемые) шероховатости или даже самоподобия. Могут ли они быть в принципе вписаны в дифференциал степеней антихрупкости? Талеб, опять же, возможно, скажет, что таковых нет, но, опять же, весьма уважаемые им наблюдательный монтенев опыт, скепсис и экспериментальность постоянно твердят о его существовании, равно как о том, что человеческое лоховство также весьма относительная категория (не говоря про особо яркие, клинические, случаи оного), и жизнь в мирном и безопасном обществе как раз и означает право на определенную снисходительность, благородство и неиспользование со стороны другого преимущества перед чужой слабостью в случаях собственной оплошности, ибо "все мы немного лошади"; и, одновременно – аналогичную нравственную обязанность  по отношению к другим. За исключением, опять, критических случаев, лишь выдаваемых за оплошность, и тем самым нарушающих этический принцип. Если этого нет, то имеет место скучная и банальная гоббсовщина "войны всех против всех" с жестким санитаром-государством, жестким материализмом и... ну конечно, платонизациями. Но там, увы, нет никаких фракталов, никакой синергетики и никакого сверхрационального с его "тонкими материями"; не дешево и сердито, но жестко и хрупко. 

Человек может освоить и сочетать со своей и внешней природой синергийность, равно как со своей и внешней природой он может удивительным образом сочетать антихрупкость, выходя на уровень сверхрационального и, синхронизируя собственно-внутренние гармоники, процессы и порядки с внешне-мировыми, получать, в зависимости от динамики действия и внимательности, то, что сегодня именуется (уж не знаю, насколько верно) синергийным эффектом, под которым обычно подразумевается то новое, что неподконтрольно самому себе продуцирует сложность и что витиевато доказывается в метатеореме Геделя. Неуязвимость, даже если смотреть по текстам Талеба, оказывается как бы в стороне от хрупкости и антихрупкости, но можно предположить, что она есть causa finalis того, на что направлена (интендирована) антихрупкость. Это не значит еще, что всякая антихрупкость всякий раз бытует-к-смерти, поскольку на своем уровне всякая отдельная особь в конечном итоге хрупка – такая, взятая очевидным образом из прошлого, модель, была бы неприемлема, хотя также очевидно, что правильные формы и фигуры и их сочетания есть следы-прошлого-в-настоящем, и устойчиво воспроизводимы в будущем.

Когда мне возражают с "фрактальной позиции" и приводят в пример какой-нибудь объект достаточно сложной геометрии, составляющий часть очень сложной системы, мне есть что ответить. Например, если рассмотреть уж, казалось бы, совсем не имеющие "платонову фигуративность" человеческие позвонки (большинство из них), ризоматические в своей внутренней структуре и топологически тороидальные. В действительности они также изоморфны платоновым фигурам: если взять две пары жестких стержня одинаковой длины, каждая из которых образует угол в 60 градусов, и сопоставить эти уголки-недотреугольники перпендикулярно друг другу концами на общей плоскости, то получим изоморфную октаэдру структуру (для убедительности остальные грани можно представить вантами-веревочками, соединив ими оба уголка; получившаяся структура, кстати, будет устойчивой). Если, далее, продолжать перпендикулярно расположенные уголки друг другу навстречу так, чтобы на одной плоскости (всего получается пара таких плоскостей) оказались концы одного уголка и вершина другого, то получим структуру, изоморфную тетраэдру (опять же, проверяем, соединяя жесткие части веревочками). А если продолжить соединять уголки дальше таким образом, чтобы соединились вершины, то получим структуру, как раз изоморфную позвонку с отростками, противонаправленными примерно в так же, что и стороны-лучи нашей модели. Ей же изоморфна модель молекулы метана, и как раз именно такую структуру используют при создании тенсегрити-моделей позвоночного столба. Это доказательство простое, и его можно осуществить в буквальном смысле на пальцах.

Но этого мало. Элементарные формы участвуют в игре как природной, так и человеческой, разработки более сложных форм, и эффектом этой игры – с одной стороны, а инструментальным способом или методом – с другой, является то, что мы именуем случайностью, неожиданностью или стрессором. Между тем, именно в этих последних как в процессах и в режимах можно наблюдать проявление особой вселенской устойчивости.

И если план или проект (как можно заключить, читая Талеба) не значимы, то почему бы "природе" не отказаться от прорастающего в животное или в дерево семени? Ибо в чем-то "лучшем" по степени эволюционности есть некая неоднозначность и недосказанность как в понятии. Ибо эволюционирует и онтогенетически развивается именно что проектно-плановое в случайно-стрессовых условиях. Эти вещи хорошо понимал Стаффорд Бир, но вот насколько хорошо он это делал как перипатетик – вопрос, требующий особого рассмотрения с учетом того, что уже сказал Талеб. У Бира точки контроля в искусственных системах едва ли интерпретировались однозначно в смысле рецепторов крайнестановых стрессоров. Между тем, такие стрессоры формируют запрос на собственно новые способы восприятия. Отсюда и вопрос об ограничениях отлаженной системы прогностики в смысле Бира, и тех талеборазмерных уточнениях, что неплохо бы приложить к прогностике "пределов роста", вытекающих их "бироразмерного" модельного языка World и нотаций киберсиновского экрана Future. Первый, напрашивающийся здесь, вопрос – о том, не является ли подобного рода прогностика осуществляемой во все той же аристотелевой корреспондентской концепции истинности, задающей надмирную, "божественную" позицию говорящего; а значит, в итоге, ведущей к позиции прогностической оценки безотносительно к возрасту, что в свою очередь, и является сутью эпистемической презумпции "рационального человека", лежащей в основе столь возмутительно-забавных экономических курьезов.

Талеб дает оригинальную критику рационального человека, апеллируя к "Сумме теологии" Фомы Аквинского, обозначая телеологический принцип обусловленности всякой деятельности целесообразностью, разводя ту и другую как причинности и провозглашая значимость действия без цели[2]. Давая при этом осторожную критику Аристотеля, говоря, что Стагирит, похоже, не понял нечто важное в знаменитой истории с прибылью от маслодавилен Фалеса Милетского, понявшего, в свою очередь, антихрупкость и возвысившегося философией над богатством. Вечно прогнозирующему свое будущее (едва ли не с момента рождения) рационалисту, заинтересованному в этом прогнозе как раз по причине собственной хрупкости, противостоит "рациональный фланер" – тот самый, "грамотно живущий настоящим"[3], выбирающий ad hoc пути дальнейших действий  в перманентном процессе экспериментирования (а значит, экспериментального принятия решений), составляющем доминирующее содержание его жизни. А иначе и не получается в рамках логики Талеба, что и недурно и, кстати, не совсем уникально, ибо этот же принцип "жизни как эксперимента" – первый из 11 жизненных принципов Бакминстера Фуллера, обозначенный в его работе "Critical Path"; примечательно, что остальные принципы, составляющие формат того, что ранее мною было обозначено как "ценностный базис" в качестве особого логико-деонтического феномена, также весьма близки талебовым и, кстати, вкратце излагают многое из того, о чем говорит сам Талеб в своих книгах. Поэтому приведу их полностью:

1. Рассматривать свою жизнь как эксперимент, призванный показать, может ли один человек сделать для всего человечества нечто такое, чего не могут сделать великие государства или крупные компании.
2. Стремиться принести пользу всему человечеству, а не только себе, семье, стране и т.д. Помогать людям не за счет других людей.
3. Делать только то, что можешь сделать своими силами.
4. Руководствоваться только собственным мышлением и ограничивать себя только экспериментально полученной информацией, чтобы выразить свою собственную мечту, вместо того чтобы пытаться соответствовать мнениям всех остальных.
5. Действовать, основываясь в первую очередь на своей интуиции.
6. Извлекать максимум из своих ошибок.
7. Активно заниматься самообразованием.
8. Никогда не заниматься саморекламой и никому не платить за рекламу.
9. Работать в широких временных рамках.
10. Решать проблемы посредством технологий — это эффективнее, чем социальные реформы.
11. Стремиться понять принципы, действующие во вселенной, и роль человека в ней.

     На сегодняшний день, однако, для меня остается открытым вопрос о том, насколько ценностный базис является антихрупким и требуется ли его уточнение. Этот вопрос уводит в сторону давнего вопроса о кантовских категорическом и гипотетическом императивах и о том, насколько максимы христианской культуры (к каковой принадлежит сам Талеб, по его же словам) могут сочетаться с социал-дарвинистической прагматичностью[4]. Впрочем, именно талебово решение в данном случае описано применительно к анализу фигуры Сенеки в смысле эмоциональной адаптации "обремененности богатством", а по существу восходящее к ключевой стоической проблематике тех лет, уже в моих терминах включенной в понятие "позитивное христианство" и связанной с ключевым моментом полемики Иисуса Назарейского с фарисеями – продвинутой религиозно-политической партией Иудеи той эпохи; полемики, широко известной по формуле "вам сказано, а я вам говорю..."[5]. Тем не менее, здесь можно предположить, что ценностный базис скорее неуязвим, нежели антихрупок, и всегда стремится скорее к первому, нежели ко второму, тогда как ко второму стремится та органическая система, что его применяет в жизни. Да и вообще, насколько ценностный базис делает человека "рациональным"? Ведь базис вменяется как ценностный и поведенческий инвариант для всего периода жизни. А если его квантификация ограничена, то какими ситуативными или временнЫми условиями? А если базиса нет (он же существует на разных поведенческих и когнитивных уровнях), то "дело дрянь": приходится признать, что в "пересменок" человек "природно" определен быть животным до тех пор, пока "суровая рука товарищей не напишет другую клятву". Однако это плохо сочетается с трансисторичностью как сермяжной задачей философии[6]. Как бы то ни было, не думаю, что здесь есть существенная проблема: ценностные базисы можно рассматривать поливерсально, как кооперирующиеся и конкурирующие системы, способные согласовываться друг с другом. Старые добрые коммуникация и диалог, а не платонизирующая абсолютизация и исключающая весь остальной мир исключительность, решают проблему как абсолютный же, но живой, принцип: итог сухого остатка всегда остается мертвым, если он не служит чему-то живому; последнее же существует в условиях надсложностном, надличностном и, собственно, открытом; достали уже эти слова "случайность" и "неопределенность", везде несущие с собой этот коннотационный душок беспомощности!

Между тем, такой гимн адекватному поиску, реализуемому "рациональным фланером", полагающимся на экспериментаторские труды и поле случайностей или "милость божью", выкинутую по итогам развертывания нововременнОй научности за рамки эпистемического рассмотрения[7], ведет к утверждению того, что процесс антихрупкого деятельного бытия-в-мире есть не иначе, как свободная, или бесцельная, игра, определение цели в которой есть ее эффект, причем побочный, а достижение уже определенной цели есть частная игровая ситуация, которая способна к тому же (хотя не всегда и не обязательно это делает) существенно повысить степень хрупкости системы. Причем адаптироваться в такой системе – не значит и выиграть (или, к примеру, получить условные ресурсы денег как игровых фишек), поскольку такая игра есть спонтанный, но, тем не менее, своего рода рациональный, творческий акт.

Нужно сделать оговорку насчет того, что сам Талеб в "Антихрупкости" не говорит об таком бесцельном действии как об игре напрямую, однако в преамбуле к первой части "Черного лебедя" анонсировано, что в главе 9 ("Игровая ошибка, или неопределенность "ботаника") "развенчивается опаснейшая иллюзия, будто можно учиться играя". Потому, что такое обучение все равно в вероятностном смысле "среднестановое", и потому, что "в реальной жизни шансы вам неведомы; до них приходится докапываться, при том что источники неопределенности не очерчены". Здесь речь идет об игре в казино, которое, как заведение в целом, всегда оказывается в выигрыше в общей сумме. В таком случае, однако, у Талеба оказывается два понятия об игре, одно из которых соответствует представлению о подлинной антихрупкости, тогда как другое связано с ложным или иллюзорным представлением о случайном. Действительно, если говорить о попытках игры в казино, то вполне допустимо истолкование этой деятельности как субститута или суррогата эксперимента, ненастоящей жизни и ненастоящего риска (прошу прощения у читателя за банальность). Кстати, в английском языке есть четкое различие между "gaming" и "gambling"; последнее из этих слов означает азартные игры, и представляет собой совершенно особую сферу межличностного или человеко-машинного взаимодействия (во всяком случае, в смысле массового VAS в системе беспроводной связи, чем я одно время занимался).

Непосредственная бесцельная деятельность у Талеба носит творческий характер (ибо есть продуктивный эксперимент), и соответствует неокономическому понятию аврально-опытной деятельности (АОД). Однако согласно Григорьеву АОД – это деятельность, предшествующая собственно творческой, или проектосозидающей, представляющей, согласно определению, ничто иное, как перевод аврального режима существования человека или фирмы в регулярно-регламентный. На конец 2016 года Григорьев много говорит о том, что создание бизнеса и бизнес-проект есть то, к перспективам и инвестиционному основанию чего следовало бы относиться как к эксперименту и, тем самым, рационализировать отношение к предпринимательской деятельности, лишив лиц, занимающихся ею непосредственно (а также офисных клерков, непосредственно вовлеченных в авральную кутерьму) иррационального по сути страха перед возможным провалом, имея в виду такой провал в качестве исходной и заведомо ожидаемой презумпции, из чего, собственно, и может быть выстроена стратегия по принципу "узнаем, как не надо, а как надо, само сложится", разделяемому и провозглашаемому самим Талебом. Между тем, избавление от такого страха относится именно к сфере АОД (в рамках регулярных процедур их исполнитель также может быть иррационально устрашен, только это не имеет значения в рамках самого процедурного порядка исполнительности); более того, этот деятельностный режим оказывается первым, в котором непосредственно обретает себя творчество. Между тем, первоначальная неокономическая трихотомия "АОД – проектосозидание – регулярность" как раз пребывала в рамках парадигмальной, аристотелево-томистской, презумпции "телеологического аргумента" деятельности, обозначенного Нассимом Талебом в книге "Антихрупкость". Что ж, похоже (и это заметно по семинарам весны 2016 года) в интерпретациях Григорьевым видов деятельности возникли некоторые изменения, и похоже, что именно в данном направлении признания творческим свободного и не(за)регламентированного экспериментального поиска. Этот поиск, безусловно, опытный, авральным же он становится именно в рамках управленческой попытки установить срочность действий (наверное, по аналогии со срочностью самой жизни). Но вне корпоративного "поджимая сроков" именно опытность эксперимента содержит начала творчества, и как раз талебова же "опциональность" создает предпосылки перехода к регулярной деятельности. Что, однако, не исключает и отмеченной мной ранее роли прогноза в таком переходе и в проектировании. Ибо под прогностической способностью можно понимать разные вещи – например, ожидание фазы системы, а не знания будущих событий. И это ожидание оказывается соединенным со способностью воображения быть божественной способностью человека создавать случайное и непредсказуемое. Ибо можно ли назвать воображенным предсказанное? Это – вопрос сотворчества с некими внешними "гармоническими порядками", и выводит нарратив о философии Талеба в область вещей, напоминающих русский космизм.