Об актуальности империалистической войны

На Украине сегодня формируется государство национального типа (последнее, пожалуй, в Европе), наше государство "Российская Федерация" – сохраняющаяся, но идущая к закату, территориальная империя. Национальные государства формируются путем грызни и дрязг с соседями – особенно если соседи – восточное "ополье". В этом смысле Украина смотрит на лавры Австрии, только Австрия была частью и даже центром тысячелетней панъевропейской недоимперии, а Украина – недоевросоюзный сателлит с неевропейскими деньгами (и это не гривны). Кто реально стоит за крымской провокацией (даже с поправкой на свежую новость о требовании Порошенко "соединить со всеми") и что там за процессы – ситуативное гаданье на кофейной гуще, достойное политологов, ибо мало входной информации, как это обычно и бывает в случаях роста военной напряженности, сопровождающегося усилением пропагандистских инструментов (кои суть военные инструменты), бряцанием в рамках этих инструментов оружием (прекрасна на сей счет регулярно обновляемая подборка обзоров позднесоветской военной техники, выдаваемой за постсоветскую, на Utro.ru) и резким сужением информационного потока с фактологией и комментариями. Во всяком случае, со стороны России – может, это и очередная "словесная интервенция" (была же такая словесная интервенция насчет рубля, оказавшая интересное влияние на пресловутую "инвестиционную привлекательность"), но с учетом свежих "успехов турецкого процесса", того, сколь активно НАТО на южных рубежах, и недавних дипломатических реплик Украины насчет не срочности вопроса о назначении российского дипломата, все похоже на правду. Провокации – очередной маркер нагнетания, и здесь очень уместно вспомнить некие марксистские понятия. А как помним, империалистическая война такова, что ведется за передел "уже поделенного мира", за рынки сбыта на, как правило, нейтральной территории или территории некой слаборазвитой страны, близкой к территории противника. Такой слаборазвитой страной, естественным образом высоко готовой к поножовщине в рамках первичного процесса становления национального самосознания, является Украина. Что касается России, то денег на ведение долгосрочной войны у нее нет: фонды скоро закончатся, доходов от внешней торговли товарами глубокой переработки, необходимых (по Адаму Смиту) для ведения такой войны, нет, а доходы от монокультурной  торговли топливом – дохлые. Поскольку, однако, для защиты "кровно заработанного непосильным трудом" расеянской элитой (которая, по странной геополитической иронии, чуть менее, чем полностью компрадорская, равно как и нынешняя, и прежняя, элиты "незалежной Хохляндии") нужно оружие, вот уже который год в стране свирепствует налоговая охота на якобы богатенькое население центрального региона (с нищебродья остальных регионов имперским баскакам уже и взять нечего), ибо с предприятий, на которых это самое население работало в советское время, уже нечего взять, ибо не нужны они, предприятия, когда страна встроена в мировую хозяйственную систему, а тающие деньги нужно во что бы то ни стало выжать откуда только можно и дать тем немногим из жалких остатков местно-патриотической элиты "красных директоров" преимущественно предприятий военно-промышленного комплекса, что милостиво не тронуты нынешними хозяевами российского "вишневого сада", дабы те создавали им средства "обоснованного бряцания". Ибо кто есть эти компрадоры в своем "лондОнном отоваривании" без своего "патриотически защищаемого"? Такой парадокс вполне объясним диссонансной логикой этих элит, существующей в самых верхах госуправления: позднесоветско-полуандроповская идея конвергенции советских элит в мировое сообщество, берущее начало со староглиняного основания советско-американского Института системного анализа в австрийском Лаксенбурге, да послевоенная декадентская философия постмодернизма, устойчивой модой засевшая в хипстерско-силовых умах последнего тридцатилетия, исчерпывающе характеризует мировоззренческую позицию нынешнего российского президента В.Путина (про премьера Д.Медведева даже говорить не стоит – это феномен чистого хипстера у руля власти, пытающегося выглядеть как технояппи). Плюс негласный доходно-нефтяной консенсус элит с народом эпохи "жирных нулевых", взрастивший низовой политический пофигизм, идущий фоном и более не действующий. Все это не хорошо и не плохо – это просто мировоззренческая позиция, сформировавшаяся у конкретных людей в конкретном социально-историческом процессе. И сегодня, похоже, определенная драма и президента (как бы кто к нему ни относился), и других, весьма искренних в этом убеждении (существующем едва ли не на уровне бессознательной установки) состоит в том, что такое мировоззрение неадекватно, и его нужно менять: постмодернизм – не единственное, что есть в философском авангарде сегодня, а в клуб мировых элит нас не пускают не только по причинам, описанным в марксистской традиции, которую российские компрадоры плохо знают, но и потому, что им же плохо известно устройство этих самых элит. Об этих, конкретных и вполне себе прикладных, вещах почему-то не говорит столь часто выступающий в последнее время декан философского факультета МГУ В.Миронов, как будто оправдывающий философию под обсуждение глобальных проблем. Он с готовностью рассуждает о том, что Китай и США – две сегодняшние сверхдержавы, но не говорит о том, что будет с китайской "сверхдержавой", если она потеряет (и, кстати, это уже происходит) американский рынок сбыта.

Так что империалистическая война на носу: сегодня фактически Россия и Украина. Дай Бог, чтобы ее не было. Война – это массовые страдания, трупная вонь, разруха, опасность, неопределенность, скоротечность жизни, лохмотья, голод, уголовный криминал и прочие "удовольствия", о которых лишь понаслышке знает поколение, заставшее бабушек и дедушек, прошедших Великую Отечественную, а те, кто этих живых свидетелей не застал, и верит в выхолащенную медиафантомностью память, не имеет все эти "удовольствия" как экзистенциальное переживание, будучи сформирован в своих представлениях также медиапродуктами вроде "бессмертного полка" вслед массе портретных задников с палками (сами портреты обращены к видеокамерам), идущего под дулами снайперов мимо задрапированного гомосяцкой голубизной мавзолея, не знает даже понаслышке. А это – также продукт эклектично-мозаичного постмодернистского мировосприятия, мешающего габсбургского орла с советским гимном и красной звездой, и эта историческая картина "глаз на заднице" в стиле Пикассо уже аукается. Об этом тоже почему-то не говорит господин Миронов. Не потому ли, что тогда тут же найдется некий думский "Ширинский-Шахматов-Яровой", и скажет, что "польза от философии сомнительна, а вред очевиден"?

Может, войны и не будет, и удастся разрешить конфликт дипломатическими усилиями. Но ведь прежняя мировая война началась в глобальных экономических условиях куда более разрешимых, чем сегодняшние. Однако, продолжая вспоминать марксистские понятия, можно сказать, что мы находимся в преддверии ситуации, когда "верхи не могут" (а они уже сейчас не могут), а низы (особенно расположенные в местах концентрации инфраструктуры, торговли и кое-какого производства) начинают "не хотеть"; региональной низовой голытьбе вообще пофиг: "белые придут – грабят, красные придут – грабят...". А рейтинги падают. И тут вспоминается еще одна максима эпохи прикладного марксизма: "превратим войну империалистическую в войну гражданскую". Помните, когда начался военный конфликт с Украиной за Донбасс и Луганск, об этих местах на некоторое время заговорили как о каналах неконтролируемого оружейного трафика? Представим этот трафик на территории России в случае усиления конфронтации, и задействования тяжелых игрушек из резерва Минобороны. Спустя довольно короткое время в стране очень быстро вырастет уровень массовой военной организованности граждан – включая, разумеется, личную решительность и оснащенность. Тем более, если процесс перекинется на территорию России. И тут произойдет самое, на сегодняшний день, главное: в реальной, а не стилистической, массовизации военщины, силовая элита начнет терять свои позиции, и потеряет их, поскольку, будучи не менее компрадорской по сути, вступит в конфликт с организованной, вооруженной и высоко мотивированной патриотической частью общества. А такой массовизации не может не быть, поскольку в противном случае компрадорам придется воевать лишь с помощью профессиональной армии и профессиональной же народоборческой Росгвардии, сформированной как вершина усиления "сил реакции" (еще одно, весьма верное в своем употреблении, понятие советской эпохи). И здесь самым удивительным образом окажется вполне, однако, экономически объяснимый феномен того, что "технологии бряцания", о которых вещает вышедшее в свое, тогда еще прокремлевское, время из недр "Фонда Эффективной Политики" Utro.ru, носят чисто инструментальный характер, и могут быть даже неэффективными в ситуации, когда торгово-финансовая деятельность оборачивается собственным инобытием. А доходящая до кастовости профессионализация армии, как мы знаем из истории (того же Рима, например) и халдуновской теории, является признаком империи эпохи упадка. И здесь вспоминается еще одна максима классика марксизма, дополняющая обозначенный выше довольно естественный процесс: "угнетенный класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, такой угнетенный класс заслуживал бы лишь того, чтобы с ним обращались, как с рабами". Напомню, что класс, в отличие от сословия, понятие экономическое, то есть доходно-имущественное. А разница в распределении доходов в российском обществе асимптотически высокая, и уже давно является общим местом да притчей во языцех (но это для тех, кто совсем не понял да не в курсе). Похоже, справедливость может осуществляться естественным образом – вернее, естественным образом способны формироваться условия для выбора осуществления справедливости. И тут вспоминается уже не марксистское, но ницшеанское "падающего подтолкни", емко определяющее принцип долгожданного интеллектуального союза идей В.Ленина и Р.Люксембург. Поскольку прикладная (хотя едва ли профессиональная в веберовском смысле) деятельность философа, несущая общественную пользу – трансисторическая преемственность, воплощаемая в историческом бытии конкретных элитных форм, а не просто бытие встроенным в отупляющую и перемалывающую иерархию "рациональной бюрократии" государственным управленцем или не менее иерархически выстроенную "индустрию медиа, PR и культуры", как говорит господин Миронов. Насилие здесь является не ключевым, но крайним и далеко не первостепенным средством, главную роль здесь играет проектная деятельность, основанная на рационально понятой способности к творческому воображению и поддержанию жизни, которая сама есть способность к творению.

Конечно, хочется избежать сомнительных "удовольствий" раздора, особенно выгодного тем, для которых раздор – "мать родная". Массовая милитаризация и пропагандистская накрутка военно-патриотических идей в обществе выгодна местному истеблишменту не в меньшей степени, чем экономическому гегемону – тезис об этом представляет собой куплет одной известной марксистской песенки. Однако, как говорил еще один российский ни марксист, ни ницшеанец, но практик регионального управления, "путь из Глупова в Умнов лежит через Буянов". И в этом процессе важно не упустить момент "гельветизации" страны (специально не хочу говорить "res publica", хотя именно ее исконное, первоначальное значение, спрятанное за массой коннотативных напластований, я имею в виду) – возможность преодоления как имперского, так и национального, состояний для возврата страной не так уж и давнего приоритета в радикальном решении ключевых вопросов, стоящих перед человечеством.

Далее - несколько слов о связи финансового дисбаланса и войны.

Если признавать деньги фактором развития посредством внесения общественного дисбаланса по основанию "богатство-бедность", то это одновременно означает признание допустимости конфликтов (в пределе – вооруженных) со стороны несогласных с перспективой собственной бедности в чью-либо пользу. Неокономика не рассматривает конфликтно-военные последствия изменения системы разделения труда (СРТ) вследствие появления в ней денег из ойкумены с более глубоким СРТ в силу того, что собственно вопрос о "продолжении политики иными средствами" не является сугубо экономическим; хотя, будучи наследницей именно что политэкономической традиции, склонна признать, и признает, вопросы политические как значимый фактор управленческого влияния на экономические процессы, как некую особую сферу принятия кардинальных решений "об образе жизни общества".
Однако война, будучи отдельным видом профессиональной деятельности, располагает своим не только экономическим, но и даже, при углублении в историю вопроса, более общим урбанистическим измерением. Это тема наиболее обстоятельно затрагивается начиная с 4-1 книги "Исследования..." Адама Смита (хотя и в предыдущих он упоминает эти вещи), где он ведет речь о том, что сегодня можно было бы назвать "высокотехнологичными товарами" или "товарами глубокой переработки", массовое производство которых на экспорт весьма выгодно государству для ведения длительных зарубежных войн, а также владельцам мануфактур, а потому "не нужно золото ему...", только в случае войны имеет место не простой товар, а сложный.  Между тем, наиболее "развитые" в своей мотивации, капиталистические, войны (впрочем, также и более архаичные их формы) ведутся за более качественные или дефицитные ресурсы. Принцип дефицитности некоторых вещей в начале XXI века стоит очень остро в мире, однако вряд ли можно сказать, что этот принцип жестко связан с принципиальной возможностью обеспечить благополучие большинства людей на планете – особенно с учетом того обстоятельства, что ресурсный дефицит не только не является условием неблагополучия, но, напротив, условием развития для иных стран. Экономический же кризис весьма многими людьми понимается именно как невозможность по разным причинам обществу обеспечивать себе потребные ресурсы или продукты воспроизводства.
Одно из тех утверждений, что специалист по экономическим кризисам Олег Григорьев высказывает в последнее время, состоит в том, что удивляться нужно не тому, и задаваться вопросом не о том, почему существуют кризисы, но о том, почему существует рост, поскольку-де рост есть куда менее частое и, в целом, аномальное явление в экономике, чем кризисы и всякого рода спады и коммерческие неудачи. Однако если рассматривать экономический процесс как природный, то даже это утверждение, напоминающее социальный аналог "воли к смерти" позднего Фрейда,  оказывается не совсем точным. Основу известной нам природы составляют ритмы и вибрации, волны и циклы, пружинные и спиральные структуры – как накапливающие энергию, так и отдающие ее в процессах растяжения и сжатия; а клинья и рычаги, столбы и балки здесь оказываются сущностями, встроенными в контекст именно этих вещей и, в известном смысле, являющиеся их кинематическими редукциями. Это значит, что, возможно, вопрос о социальном управлении природной средой с извлечением из нее пользы вообще, пожалуй, стоит рассматривать вне категорий роста и кризисов, каковые оказываются здесь лишь частными понятиями – сродни связанным с тезаврацией и эксплуатацией добычей и производством и связанной с амортизацией поломке. Это тем более так, если вести речь о социальной инженерии в аспекте регулярного воспроизводства институтов и сообществ.
Здесь речь должна, скорее, идти не о творящей "творческий хаос" денежной массе, в которой захлебываются массы человеческие, и не о мертвящей и лишенной гибкости статичной стабильности, но о динамическом гомеостазе, основанном на регулярно выстроенных и ожидаемых ритмах тактовой частоты социального процессора. Это состояние еще иногда называют оксюморичным выражением "динамической стабильности". В модусе этого состояния кризисы и росты могут управляться (прежде всего, их чередованием), ибо, как сказано, уже воспринимаются в качестве атрибутов социума, творимого как изделие. Однако на н. XXI века такое – все еще фантазия, поскольку человечество на пороге управления подобными вещами, и не факт, что оно этот порог переступит.
Здесь важна еще одна вещь, не отмечавшаяся ранее: собственно регулярность деятельностной рутины образована именно ритмами ресурсных ростов и спадов, и она тем более способна к устойчивости, чем более сложной является система таких ритмов. А здесь, в свою очередь, возникает еще одно любопытное обстоятельство: физика общества может быть рассмотрена не в дефицитной термодинамической парадигме, но в гармонической, или архитовой музыкальной, или квадривиальной. Эта парадигма также является строгой, но не фаталистической, и ее также можно было бы назвать игровой, но только в музыкальном смысле, когда игра означает или воспроизведение, или импровизацию.
Неокономика строится как целостная научная концепция, а потому ориентируется на объяснительные процедуры, составляющие мейнстрим соответствующих областей знания, включая физику, современные положения которой могут сквозить и действовать в ней в качестве неявных онтологических предпосылок, даже если сам Григорьев и говорит, что с этой исторической производной прикладной механики еще предстоит разобраться.
В этом смысле общество, как своего рода органический эргон, м.б. уподоблено музыкальному инструменту, наиболее близким интуитивным представлением которого в своем разделении труда оказываются хор или симфонический оркестр – где, кстати, никто не лишний, а ценность представляют исполнители самой разной численности. Создание таких групп и наделение их порядком осуществления такой деятельности и будет составлять суть социального проектирования по формированию рабочих команд и коллективов, где регулярность следования процедуре нотного текста способно сопровождаться личным творческим актом манеры и стиля исполнения, и уж во всяком случае никоим образом не отрицает способность исполнителя к собственному сочинительству.