Анархия в аспекте денежных и прочих обстоятельств

Есть наблюдения, согласно которым со второй половины XX века стало возможным осуществлять управление такими формами общественных процессов, которые до сих пор оказывались недоступными или полустихийными, включая масштабные по времени и пространству бунты, войны и динамику биржевых показателей. Одним из способов ухода отдельного политика, и даже целых элитных категорий, от ответственности сегодня оказывается смена ими основ политической жизни – изменение конституционного статуса или формы правления, сочетанное с подтасовкой процедур представительности. При этом, однако, сохраняется основа "природы" управления. Кроме того, некоторые современные историки уже отметили прецеденты похожей способности элит к мимикрии в ином масштабе в прошлом – когда они перешли от  феодального формата своего существования к капиталистическому; теперь, похоже, происходит обратный процесс. Однако есть еще кое-что, позволяющее выявить новоиспеченного управленческого "протея" в его исходной форме: его можно увидеть со стороны иной среды, нежели та, в которой он существует и трансформируется. И тогда становится ясно: протей существует, чтобы сохранить свой статус и остаться не узнанным, прикрывшись маской "новых времен".  В том – его умение управлять фазами общественного бытия, а в этом – умение его отслеживать. Поскольку болезни, не проявляемые анатомически, но ухудшающие функции отдельного организма, способны иметь не только межличностную внешнесоматическую этиологию (каковая была обнаружена Фрейдом), но и макросоциальную, как в случае с капитализмом и государством.

Антигосударственническое начало частных денег

Сама способность трезво рассматривать природу денег, да и вообще представлять себе причину того, почему эта материя столь долгое время оставалась "темной", открывается в те, не такие уж частые, периоды истории, когда обильное предложение денег вкупе с их высокой покупательной способностью оказываются в кризисном состоянии, сталкиваясь как с дефицитом денежной массы, так и с инфляцией, то есть когда начинает разнонаправленно усиливаться разница финансовых потенциалов, непродуктивно разбалансируя ойкумену. То есть именно тогда оказывается возможным ставить вопрос о деньгах трезво, когда еще нет их недостаточности, но уже очевидны риски таковой. Подобно тому, как еще есть возможность рационально мыслить причины начинающейся болезни, не корчась от боли и трезво постигая (или вспоминая) устройство собственного организма, наблюдая за происходящей эмпирикой.

Когда А.Генкин (в книге "Частные деньги") говорит об обмене "свободных денег" на "исходную валюту", он фактически основывается на все той же идее "денежного материала", и в данном случае не важно, выступает ли таким материалом металл (к которому апеллировал в том числе и Маркс в своих представлениях о деньгах) или бумажка с конкретным рисунком водяных знаков. Кроме того, такая способность обмена не уничтожает идею центробанка как центральной организации поддержки банковской системы, работающей с государственными деньгами. Однако женить эти деньги с личными/частными – значит скрещивать ужа с ежом. Если признавать фиатность денег любого типа в рамках жетонно-распределительной гипотезы, то имеет значение тип их не материального обеспечения, а только социального, то есть доверия, выступающего критерием стоимости (то есть целесообразности) осуществления какой-либо транзакции (или сделки, или обменной операции).

С ним стоит согласиться в том, что в России необходимо введение внегосударственных денег, и жесточайший, вплоть до уголовного преследования, контроль монополизации эмиссии[1]. Вопрос лишь в том, чьим именем будет осуществляться такой контроль и такое преследование. Смешно было бы предполагать такое преследование государством самого себя от имени общества за то, что оно является основным эмитентом денег, причем историческим. Безотносительно к тому, имеется ли внегосударственная историческая альтернатива начала денег, за подобным пассажем должна следовать идея уничтожения государства и выработки способов защиты той, более совершенной, формы, что должна прийти ему на смену, как от возврата в предшествующее состояние, так и от погружения в социальный хаос. 

Работоспособность денег как преимущество-для-народа, по Генкину, имеет место лишь в презумпции государственного согласия с бытием экономического процветания оного народа. Но представляющей государство элите нет и не может быть до него никакого дела, что есть историческая норма для всякой государственной элиты во все времена – что в России, что где-нибудь еще. Все эти, рассматриваемые Генкиным, системы местных валют (СМВ) в мире, рассчитанные на функции общин и электронный выход за рамки локусов своего присутствия, работают лишь в меру государственных санкций, которые автором ставятся в зависимость либо от степени "прогрессивности" и "сознательности" отвечающих за финансы чиновников, "пекущихся о народном благе", либо от неспособности государства проконтролировать ширящееся пространство интернет-свободы. Действительно, на 2002 год (выхода книги "Частные деньги") это выглядело именно так, но спустя 15 лет видно, что государство вполне способно, к примеру, наложить ограничение на объем разовой транзакции через электронные кошельки и платежные системы, ужесточить законодательство о глубине шифрования, внедрить в сегменте или на территории своей юрисдикции средства мониторинга нежелательной сетевой активности на основе big data и сочинить еще какую-нибудь бяку для интернет-простонародья. Это не значит, что сетевая неподконтрольность исчезнет полностью, но значит, что неподконтрольность электронных коммуникаций станет полем обострившейся борьбы легального и легитимного, повышения профессионализации средств обхода законодательных ограничений, оформления внегосударственного сетевого сегмента в "даркнет" (сетевое подполье), а поскольку речь здесь идет о деньгах и, следовательно, доходах – в краеугольное пространство классовой борьбы начала XXI века. В итоге вопрос о доверии массы все еще государственно ориентированного народа к обменно-распределительным средствам, циркулирующим в таким образом заданном пространстве интернет-свободы, будет вновь подвешен. Это пространство станет полем отчаянных пассионариев, подкованных в специфических знаниях (своего рода лихих "людей нашего времени"), повышающих криминализацию этой среды. Без прозрачных процедур правовой саморегуляции (политик) которой она попросту не сможет стать народной. В своих многочисленных примерах СМВ Генкин говорил о правовых политиках как условиях повышения доверия к ним, но здесь речь идет о политиках более широкого рода, касающихся хитрой и пока что до конца не проясненной связи онлайна с офлайном[2]. 

Кроме того, если и говорить об удешевлении электронных денег (ЭД) как о преимуществе, то почему в качестве примера приводить "компакт-диски, кино- и видеопродукцию" (как это делает Генкин), а не о предметах первой необходимости – продовольствии, одежде и средствах гигиены (как это делает за сто лет до него упоминаемый ниже Кропоткин)? Да, это было сказано в 2002 году, но тем более показательно: торговля здесь берется как таковая по факту, без отнесения к ее предмету, а зря: если речь идет о местных электронных валютах, то близкий бартеру (существующему в таких же, местно-электронных, пространствах) предмет денежной торговли обладает существенным значением. Между тем, именно предметы первой необходимости имеют инфраструктурное значение и не являются объектом большого доверия при интернет-покупках (тогда как само это недоверие годы спустя уже стало интернет-мемом, не говоря про то, что сами эти мемы стали "боянами").

Что касается упоминаемой им "экономики подарка" в системе интернет-валют, основанной на принципе "я помогу вам сегодня, а кто-то другой поможет мне когда-нибудь потом", то таковая фактически представляет собой распространяемое на все локальное сообщество хэджирование, в свою очередь представляющее собой экономическую форму общественного договора, и перекликается с тем, что было рассмотрено ранее в материале, посвященном такой замысловатости, как "краудхэдж", рассмотренной вкупе с некоторыми конкретными возможностями существования "народного интернета"[3]. Однако в рамках такого договора речь не идет о гарантиях возврата вложений доброй воли, и в этом – еще одна важная особенность оперативного получения благ взаимовспомоществования, лежащих на стыке онлайна и офлайна (к которому, кстати, онлайн возвращается в тех или иных видах).

Наиболее интересные теоретические вещи приводятся в конце книги российского исследователя "альтерденег". В частности, наново поднятый вопрос о том же бартере – особенно что касается terra incognita макроэкономических аспектов этого формата хозяйствования, и того, что названо его "антициклическими свойствами". Особый вопрос возникает о том, какую роль будут играть низовые деньги и в смысле конвертации системы вещей "относительной товарности" в экономико-языковую форму товарно-денежного семиотического градиента, и в папанековском смысле дизайна средств коммуникации "для реального мира". Однако, пожалуй, самый важный здесь вопрос – о том, как эту альтернативщину сделать мейнстримом. Важно, что Генкин обратил внимание на встраивание альтерденег в субкультурные системы, уже фактически работающие в качестве экономических систем – с одной стороны, и сред "пользовательского брендинга" – с другой.

В связи с особым характером коммуникаций внутри частно-личных систем обмена и хозяйственных локусов примечательно следующее место из его книги:

"Политическая идеология СМВ основана на отказе от иждивенчества, благотворительности и институциональной помощи. Все, кто серьезно пострадал от социальных и личных катастроф, имеют большую потребность в помощи в связи с тем, что поле их социальных отношений резко сузилось, а то и просто исчезло. Участник СМВ может испытывать финансовые затруднения, не иметь работы, но тем не менее принимать участие в работе системы. Социальная позиция СМВ хорошо передается фразой, часто произносимой участниками французских СМО: связь важнее денег... Эта мораль отношений и обменов в некотором роде определяет общую архитектуру СМВ"[4].

Если считать деньги эксклюзивным предметом, доступным изначально элите – с одной стороны, и вещью среди вещей, обладающей к тому же определенным качеством товарности – с другой стороны, то их историческая редукция до их народной дженериковой эмиссии тем более оправдана с учетом неокономической истории о порядке внедрения общественного блага хлопкового сырья "сверху вниз" как изначально премиального товара для монаршьих особ, распространившегося вниз по каскаду "пищевых цепочек". Но это лишь дополнительный аргумент в пользу личных денег. В целом речь идет об изначальной возможности и прецеденте альтернативного иерархическому исторического бытия.

Проблема денежного измерения в анархизме

Проблема обоснованности тех вещей, о которых говорит Генкин – в том, что они не соединены с артикуляцией фундаментального анархического нарратива, представляя частный случай такового по сути. А потому, уж коли речь зашла об экономике доверия и вспомоществования, имеет смысл вспомнить анархизм в его наиболее развитом виде – кропоткинском. На эту тему удобно ложатся излагаемые здесь (и не только здесь) концепции республиканства, трансцендентального (или гельветического) человека, диссоциативности, внегосударственных денег и прочих вещей (или, скорее, эта тема интегрируется с этими, уже отчасти взаимоувязанными, концепциями). Все, что было сказано ранее, идет в духе этой темы и представляет ее лишь в той мере, в какой презумпция свободы личности представляет собой общую им всем, самоочевидную, а потому неявную, онтологическую предпосылку. И если верно, что наши собственные достижения есть следствие того, что мы стоим на плечах гигантов, то иногда для того, чтобы увидеть самого гиганта и оживить его, оказывается нужным проделать поистине гигантскую работу, позволяющую увидеть подлинный смысл достижений недавнего прошлого и задействовать их результаты практическим образом, особенно если готовность к такому задействованию  была весьма высокой, но решений в нужный момент принято не было.

Более серьезная проблема несерьезного отношения многих к анархизму – в том, что у него нет собственной, достаточно развитой, оригинальной и учитывающей многие существенные нюансы, экономической концепции, потому он, как эгалитаристическая система, большей частью находится в тени элитаристического марксистского понимания. Эта проблема как раз решается отталкиванием от наиболее жесткой и радикальной постмарксистской экономической концепции Олега Григорьева, вкупе с признанием целостности внегосударственного общественного организма и способности его к внегосударственному развитию. Конечно, Кропоткин пишет о том, что новой форме экономической организации должна соответствовать новая форма политической организации. Но была ли у него концепция анархической экономики на основе глубокого понимания природы денег, фигуры столь желаемого им предприимчивого "человека из народа" и представления о способах ведения хозяйственной деятельности, идущих дальше прежнего, капиталистического, использования обретенных в ходе экспроприации производств? Едва ли (если не начинать еще более радикальный разговор об исчезновении самой экономики, взятой как торговля и денежное обращение по преимуществу), хотя он и говорил о необходимости естественного формирования новых реалий в формате "местных восстаний и местного творчества". Между тем, сегодняшний вопрос о "сетевом революционере", осуществляющем изменения в обществе методом "ползучей конверсии", несколько иной, нежели тот, что ставился Кропоткиным: нужно делать поправку на технологическую обеспеченность государства современными средствами контроля и подавления общества. В кропоткинской экономической системе общин нет роста, ибо нет расширенного воспроизводства и расширяющегося государства, но есть категории развития, творчества и новаций, столь близкие григорьевскому "проектному человеку". И если верно то, о чем говорит Кропоткин насчет истории развитой общинной жизни как внегосударственной, то имеет место ответ на вопрос об источнике спроса как главного фактора экономического развития (хотя, возможно, и не роста в ортодоксальном смысле).

Пожалуй, наиболее авангардно и системно идея революции в начале XXI века в России, с учетом всех процессов новейшей истории, представлена в работах историка В.Д.Соловья. В своей книге "Революtion!"[5] он выражает позицию на стыке вопросов о структуре революции и концепции "справедливой власти", используя понятия власти и государства как естественные категории общества. Но не работает с вопросом о радикальном упразднении государства как целью революции основных социал-демократических движений эпохи "интернационалов". И, кстати, не рассматривает фигуру революционера как структуру личности среди прочих  структур личности, хотя и говорит о ключевой значимости воли к действию в условиях неопределенности и непрямолинейной связи этой воли с актуальным набором условий революционной ситуации. У него антропология субъекта революционного действия тесно связана с системой манипулятивных практик и социобиологических факторов медийного воздействия в этическом модусе "осознать и преодолеть животную природу". Об этом отчасти также ведет речь автор этих строк, соглашаясь с таким подходом[6], но идя дальше в этическом модусе "человеческая природа шире в своих возможностях". В этом смысле нарратив В.Соловья оказывается историко-социолого-техническим, но не менее ценным, и не только не лишенным пафоса социальной справедливости, но напротив, представляющим анатомию и физиологию революционного процесса именно в смысле такого пафоса, а саму такую справедливость – как операциональную категорию, четко разводя понятия собственно революции и гражданской войны. Похоже, в его понятиях кропоткинское учение выгладит как утопия или социальный миф, годный к оформлению в недопроясненную и алогичную революционную идеологию (каковой она, согласно Соловью, в своей исторической норме и должна быть). Во всяком случае, фамилия "Кропоткин" не упоминается ни в "Революtion!", ни в других трех его книгах ("Несостоявшаяся революция"; "Абсолютное оружие. Основы психологической войны и медиаманипулирования"; "«Кровь» и «почва» русской истории"). Хотя собственно анархия и анархизм много раз упоминаются в книге "Несостоявшаяся революция" в распространенном понимании (при этом очень часто с предикатом "народный") и без углубления в подробности анархических концепций. В работе "«Кровь» и «почва» русской истории" он предъявляет интересный тезис о том, что народные государственничество и антигосударственничество "выступают двумя полюсами, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории" – то есть являются диалектическим условием развития как, с другой стороны, полуимперскость-полунациональность той же, отечественной, истории, или папскость-имперскость в истории Европы. Он склонен связывать анархичность с этническим архетипом русского, которую эксплуатировали то либералы, то большевики, а не с некоторой конкретной научной концепцией, приходящейся кстати в определенных исторических условиях. (Хотя почему бы ее также не свести к определенному архетипу, уж коли русские столь преуспели в ее разработке?) Объяснение у него расхожее: "Однако плюрализм и анархическая свобода – человеческий Хаос – исторически кратковременны, ибо человек не в состоянии долго выносить бремя собственной свободы, которая чаще всего оказывается свободой от, а не свободой для". Что значит "чаще всего"? Каковы выборки и условия обобщения? В рамках общих рассуждений русский человек не в меньшей степени предприимчив, а значит, вполне себе знает, чем себя занять, как организовать и распорядиться своей свободой.

Однако даже если кропоткинское учение и есть, как то до сих пор многими расхоже считается, утопия (а более плотное знакомство с ним и с теми вещами, что образуют сегодняшний, и весьма реалистичный, контекст исходного анархизма, свидетельствуют о том, что это не так), то даже в этом случае кропоткинские идеи следовало бы рассматривать как реалистичную проектную задачу (вернее, сверхзадачу) – особенно с учетом того, что сказано здесь и в других местах по поводу управляемости общественными процессами. Кроме того, следовало бы реабилитировать презрительно коннотируемое слово "утопия", идущее в такой коннотации сквозь столетия и прочно сидящее в умах: утопия есть ничто иное, как гипотетический пример задачи социального проектирования, и уже совсем другое дело, является ли она плохой или хорошей, жизнеспособной или нет. Однако в своем негативном значении нереального "бесплодного мечтания" применяется даже к такому классическому ее примеру, как "Город Солнца", тогда как именно этот сюжет был как раз преимущественно срисован с диковинной заморской натуры.

Согласно Кропоткину, богатые становятся богаче, а бедные беднее потому, что существует государство. Иначе говоря, тезис "деньги к деньгам" делает фундаментальным экономическим законом (опять же, в григорьевском смысле) существование системы государственной иерархии. Это и тривиально для непосредственного восприятия входящих в несложное выражение привычных понятий, и трудно одновременно, поскольку... неужели все еще нужно объяснять, почему? Ну да ладно: говоря современным языком, из объяснений "князя анархистов" следует, что государство и религия сидят в бессознательном, на подкорке. А потому для того, чтобы стать анархистом по-настоящему, нужно провести серьезную внутреннюю работу, преимущественно в одиночестве, испытать культурный шок, и походить какое-то время "ускромненным" и как бы побитым. Подлинный анархист-революционер потому и страшнее своего собрата революционера-марксиста-коммуниста для того "чудища облого", коего он вознамерился преодолеть, что не рвется с ррреволюционным (как некогда иронично высказался Ленин) порывом в бой, а действует весьма осмотрительно, ибо не просто от видимых оков своих избавляется, но заглянул в бездну, куда тянутся их цепи, и пережил ужас открытия для себя того, как иной вид лжи передается с детства и в поколениях столь разных, многочисленных и добрых людей. Это не тот анархизм, что представляет собой модный выбор отрицания государства с узнаваемым логотипом на бетонном заборе, как выбирают себе мировоззрение-из-супермаркета бэби-бумеры и хипстеры в США. Это экзистенциальная дрожь от внезапного осознания того, что полагаемое основанием бытия развитым человеком в действительности оказалось основанием пребывания в животном состоянии и проявления животных начал. Анархия – вовсе не либертинство а-ля Сорбонна-68, как раз и проявлявшее таковые начала.   

В случае внегосударственных денег важно не допустить их кооптации в государственный же оборот, исключив возможность возврата общества в государственное состояние частной собственности, но оставив их в качестве инструмента бизнеса. Это выглядит оксюмороном, но лишь на первый взгляд. Прежде всего, речь идет о создании естественных процессов демонополиизации, ключевую роль в которых должна сыграть социальная диссоциативность и срочность проектов, а значит, и профессий. Действительно, хорошему врачу трудно быть не врачом, но он может менять или варьировать специализацию в рамках одной своей профессии; кроме того, это та исключительная профессия, где творчество и неопределенность сильно переплетены с самыми жесткими регламентами и рутинами. Подобным образом – насчет специалиста по общественным наукам; более того, для него как раз и необходима смена акцентов рассмотрения общества: исторического, экономического, политического, демографического, медийного и так далее.

Платежеспособность частных валют[7] может быть привязана лишь к конкретному срочному  проекту, ставшему поводом ассоциации граждан, тогда как личная валюта – к отдельному человеку, представляющему участие в наборе проектов или рутинных процедур и способность к такому участию. Именно в проектной работе и ее продуктовых последствиях такие деньги способны обретать свойство доверительности. И компания, и кампания имеют срочность существования, а потому и подключение к ним посредством финансового аппарата оценивается с точки зрения надежд на успешность ее текущих показателей – что, впрочем, мало отличается от критериев биржи и фондовых рынков. Но это же накладывает и определенное обязательство на локус присутствия СМВ-СБД-СМО-LETS-etс.: в нем должны изобретаться и запускаться интересные проекты, под которые не жалко эмитировать и кредитовать в виде знаковых эквивалентов человеческих сил, времени и внимания. Идея примыкающего сюда развитого бартера, о которой пишет Генкин применительно к системе местного обмена (СМО), в чем-то подобна процессу продюсирования эксперимента или заведомо конечного телесериала, только предметом проекта оказывается то ли целостность локальной жизни, то ли, в рамках того же, обозримого, локуса, выстраивание отношений взаимных подрядов как главных оснований спроса.

Разумеется, всем этим вещам государство будет ожесточенно сопротивляться, используя наиболее продвинутые средства и методы "total control", доходя в этом до своего государственно-монополистического предела. Свидетельства реализации этой антиутопической фантастики можно наблюдать уже сегодня. Самой этой теме у меня посвящена особая подборка эмпирических материалов, а что касается ее проекции в книге А.Генкина, то она представлена в разделе "Частные деньги и информационный контроль властей" (стр. 314). Однако там анархия упоминается всего один раз – в заключении, в качестве эпитета апокалипсиса, вызванного обрушением гипотетической "всемирной валюты". А до этого робкие притязания отдельных организаторов СМВ к государству, чтоб оно от них отвязалось, были названы "смелыми заявлениями", хотя, еще раз, при этом ведутся вполне себе анархические разговоры о разгосударствлении денег с акцентом на Хайека, в иных кругах именуемого представителем "анархо-капитализма"[8]. Сам Генкин говорит в пользу неолиберальной концепции широкого капитализма, свободного от денежного контроля властей, на 2002 год не представляя, что имеется в мире в смысле сворачивания среднего класса и контроля физического (товарно-логистического) пространства на 2017 год – в частности, в США и в России. О свободных деньгах внекапиталистического типа он не говорит и, похоже, не мыслит их, закономерно считая денежные отношения основой капиталистических, будучи на тот момент "певцом сетевой свободы". Ключевую роль государства в системе капиталистических отношений он, похоже, также не мыслит, а потому и не может начать разговор об особой специфике внеиерархических денег. Что касается природы актуально существующих декретно-капиталистических отношений, то она в изрядной подробности расписана О.В.Григорьевым, и эту горькую пилюлю следовало бы проглотить каждому, кто желает оставаться на позиции познавательной трезвости.

Еще одна тема, которая не поднимается в книге А.Генкина – это проблема обезналичивания расчетов сверху, когда само государство начинает осваивать сетевое пространство, и следующие из этого проблемы на фоне роста безработицы и деградации социальной структуры. Также вряд ли, что это могло быть видно на волне радужных перспектив 2002 года, но к 2017 году зловещая антиутопия стала реальностью. Тот факт, что "значительное количество LETS[9] финансируется, а иногда и создается правительственными агентами", рассматривалось как признак прогрессивных начал государства на местном уровне, но не как адаптация государства к новым условиям согласно его сущностной природе (под "правительством" в его книге понимается в таких контекстах исключительно государственное правительство); особенно забавляют пассажи про "демонстрацию властям ненужности денежной монополии".

Насколько системы местных валют способны держать удар технологически обеспеченного тотального контроля (идеологического, экономического и политического) – сермяжный вопрос, на который пока нет однозначного ответа. Этот ответ оформится лишь тогда, когда будет поставлен дополнительный вопрос о формах защиты низовой экономической коммуникации (включая электронную), в первую очередь – о факторах ее "естественной мобильности", а потому здесь должно сыграть особую роль данное ранее идентификационно-логистическое уточнение жетонно-распределительной концепции денег и все то, что было сказано насчет ухода "среднего класса" в даркнет. 

С другой стороны, Генкин говорит о том, что электронные деньги (ЭД) не снижают подконтрольность финансовых транзакций со стороны Центробанка. И здесь же он говорит об уменьшении способности государства собирать налоги как о наиболее захватывающем свойстве электронных денег. В связи с чем важен тезис этого автора насчет того, что повседневное локально-денежное оперирование станет естественным мультивалютным оперированием, причем используемые деньги различных типов (отраслевых, территориальных, узкофункциональных или каких еще) закономерно уйдут в область технической и неосознаваемой компоненты операций предъявления и обмена, однако доступной для коррекции конечным пользователем (возможно, также являющимся эмитентом). Что уже выводит на проблематику киберзащиты экономических локусов в системе даркнета.

Чуть дальше, в конце книги, он заявляет набор принципов, радикальным образом разводящих СМВ с истеблишментом капиталистической экономики, вроде этого:

"Цель СМВ – не создавать рабочие места или побуждать членов к возобновлению работы, а скорее, позволять каждому использовать и оценить свою компетенцию в объективной экономической системе"[10].

Здесь, соответственно, возникает вопрос номинации частных денег как финансового анархизма в системе "полутовар-полуденьги ", поскольку такой базовой полутоварной ценностью становится сама "компетенция", а значит, снова встает вопрос об экономике знаний и возможностях формирования оптимистических гипотез уже в рамках этого нарратива, отличающихся от нарративов "экономики знаний" В.Истерли, ведшего свои рассуждении все-таки в презумпции государственно-декретных денег.

Поэтому не стоит отталкиваться от "анархизма" как некоего ярлыка со всеми его коннотациями: да, это слово весьма к месту, но оно не должно быть редукцией всего того, о чем здесь и ранее шла речь. Читатель может мне не верить, но я действительно даже не вспоминал анархизм, когда ранее вводил все те понятия, что после обращения к нему обнаруживают видимую с ним связь. Так, программная установка Фуллера позволяет вернуть метафизику "единственному" Макса Штирнера на новой, "естественнонаучной", позиции, но не является при этом самоцелью всего того, что было сказано ранее по поводу идей "американского Леонардо", который снимает штирнеровский вопрос о местоположении цели вне- или внутри нас – хотя бы тем, что "outward" не менее важно, чем "inward", и что во Вселенной нет в строгом смысле "верха" и "низа". И Фуллер же своей геодезической концепцией способен примирить с метафизикой естественнонаучника и социального практика П.А.Кропоткина – одного из наиболее знаковых ученых, способных сочетать в едином сознании глобальное присутствие человека на планете с поиском адекватного этому присутствию способа общественного устройства, как бы дико на первый взгляд такое примирение ни выглядело. Говоря в понятиях доступных человеку сфер управления, этот революционер-мыслитель присутствует на стыке управления обществом и внечеловеческой среды обитания, с небольшим "социобиологическим" погружением в сферу человеческой психосомы, с акцентом на проблемах управления обществом, а пространство поиска решений у него явно носит метауправленческий характер. Кроме того, судя по многочисленным рисункам, Кропоткин был ученым с "геометрически ориентированным" мышлением в смысле А.Пуанкаре, склонным в своем познании иметь дело скорее с формами, нежели с формулами. В силу всей этой специфики мировосприятия его можно ставить в один ряд с такими фигурами, как Фуллер, для поиска ценных моментов сопряжения идей[11].

Будучи последовательным и памятуя то, что было сказано насчет критики категории инстинкта и наипаче "иерархического инстинкта", нельзя согласиться с кропоткинским понятием "инстинкта общительности" как "инстинкта", но не в смысле пафоса его рассуждений: общительность может быть признана "инстинктом" в качестве условного обозначения, тогда как в действительности это есть система функций, рефлексов и прочих категорий управления, как "адаптивная находка" или наследуемый поведенческий паттерн, объяснимый чем-то вроде "тезиса Пирса", нежели особая физиологическая "сверхцель" – хотя бы потому, что всегда возникает вопрос о степени сложности системы взаимоуживающихся сверхцелей[12], а также об инстанции контроля следования им. Куда более приемлемым понятием (в смысле операциональности и не абсолютизированности), лишенным позитивистской шаблонности, является более широкое понятие интенции, реализованной на биологическом субстрате, нежели понятие-затычка "инстинкт"; оно несет больше познавательной ценности (не хочу говорить "больше научности").

Вряд ли можно найти лучшее, чем сказанное Кропоткиным об условиях возникновения подобных социобиологических понятий-затычек для общественных наук:

"С теорией Дарвина случилось то же, что случается со всеми теориями, имеющими отношение к человеческой жизни. Его последователи не только не расширили ее, согласно его указаниям, а напротив того, сузили ее еще более. И в то время как Спенсер, работая независимо, но в сходном направлении, постарался до некоторой степени расширить исследование вопроса: «кто же оказывается лучше приспособленным?» (в особенности в приложении к третьему изданию «Data of Erhics»), многочисленные последователи Дарвина сузили понятие о борьбе за существование до самых тесных пределов. Они стали изображать мир животных, как мир непрерывной борьбы между вечно голодающими существами, жаждущими каждое крови своих собратьев. Они наполнили современную литературу возгласами: «Горе побежденным!» – и стали выдавать этот клич за последнее слово науки о жизни... Беспощадную борьбу из-за личных выгод они возвели на высоту принципа, закона всей биологии, которому человек обязан подчиняться, – иначе он погибнет в этом мире, основанном на взаимном уничтожении. Оставляя в стороне экономистов, которые изо всей области естествознания обыкновенно знают лишь несколько ходячих фраз, и то заимствованных у второстепенных популяризаторов, мы должны признать, что даже наиболее авторитетные представители взглядов Дарвина употребляют все усилия для поддержания этих ложных идей"[13].

Примечательно, что именно с такого же представления об истории экономической науки как истории деградации этой области знания начинается второй курс лекций по "неокономике" О.Григорьева – изобретателя понятия "иерархический инстинкт". Кропоткин не был экономистом, но, похоже, был не менее сведущ в естественных процессах, нежели иные экономисты. Кроме того, его взгляды красиво[14] дополняются некоторыми альтерэкономическими (или, если угодно,  проектно-экономическими, или изобретательско-экономическими) вещами. Текст, идущий далее во "Взаимопомощи..." после цитаты, содержит призыв к уравновешенности (или, говоря более современным языком, децентрированности) в вопросе о том, "как все устроено в живой природе" (нет нужды приводить его здесь – предлагаю читателю самому обратиться к соответствующим работам Кропоткина).

В кропоткинской идее доверия и взаимопомощи, в отличие от идеи конкуренции, дабы, по-григорьевски, купцу "не потерять деньги" в крысиных бегах как главной его задаче, теоретически исключающей конспирологию (хотя почему на практике "высшие купцы" не могут между собой договориться?) заключается отличие денег государства (существующего на принципе "разделяй и властвуй" и распространяющего его на все и вся) и частных или личных денег, основанных на кооперации и диссоциации, не навязанной внешним насильственным отчуждением. И если это последнее осенено социобиологическими исканиями последовательного и въедливого исследователя Кропоткина в развитие идей Дарвина, то и Григорьев со своими социобиологическими интуициями не может быть против эволюционной перспективы человеческого естества.

Сколь важна тема денег, их сути и происхождения для самого Кропоткина? Здесь можно высказать предположение о том, что, похоже, ни он сам не озабочен пристально этой темой, ни инициаторы большинства частно- и личноденежных внегосударственных проектов не рассматривают реалии, выходящие за рамки их "альтерденежного" сопротивления институциональной государственности. Сам составитель коллекции таких проектов А.Генкин не рассматривает то, о чем он пишет, в прямом и открытом противостоянии с государством. Прежде всего, потому, что инициаторы таких проектов, оригинальным образом решая свои экономические задачи, не выдвигают при этом никаких политических требований, считая государство косным, но все-таки регулятором, которого нужно в одном случае увещевать, в другом – игнорировать, в третьем – судиться с ним (все это – по возможности, разумеется).

Более того, эта альтергосударственная денежность не рассматривается и теоретиками революционной борьбы как средство ее ведения, а также устройства общества после революции согласно идеалам последней. Тот же Кропоткин столь пламенно призывает к тому, чтобы дисциплине и "жалким идеям мелких реформ"[15] противопоставить "великую и свободную мысль революции" (сиречь проектную деятельность), но не говорит при этом об источнике тех специфических средств коммуникации, что были бы в своем отлаженном виде способны запустить автономный процесс революционного хозяйствования. Рассуждая об "общинной экономике", он не говорит о природе денежных процессов в ней и системе внегосударственной торговли, хотя у него есть места, близкие тому, о чем пишет Генкин, и что также соответствует изложению автора этих строк применительно к семиотике денег:

"...когда экономист говорит нам: «В совершенно открытом рынке ценность товаров измеряется количеством труда, общественно необходимого для их производства (смотри Риккардо, Прудона, Маркса и многих других), мы не принимаем этого утверждения как абсолютно верного потому только, что оно сказано такими авторитетами, или потому, что нам кажется “чертовски социалистичным” говорить, что труд есть истинное мерило ценности товаров». – «Возможно, – скажем мы, – что это верно. Но не замечаете ли вы, что, делая такое заявление, вы утверждаете, что ценность и количество труда обязательно пропорциональны Друг Другу, – точно так же, как скорость падающего тела пропорциональна числу секунд, в течение которых оно падало?[16]

Следует отдать должное стратегическому характеру кропоткинской проектности: его идея естественного освоения буржуазной управленческой способности народом (и посредством этого – отъема власти у правящих улит с уничтожением самого принципа власти), с одной стороны, соответствует ленинской идее живого творчества народных масс, с другой – идее Р.Люксембург о естественности процесса деградации капитализма[17]. Кропоткин тем самым не только мирит Ленина с "жалким земляным червяком" Люксембург (или, скорее, ее с ним), но и неким образом через них – искусственно-юридический акцент марксизма с естественно-экономическим. У Кропоткина допустима революция, но она допустима естественным образом, путем освоения возможностей и захвата ниш, сопровождающегося дезавуированием роли государства как якобы самого "создателя общества", через отчуждение и вытеснение обществом государства[18]. В этом случае насилие если и допускается к применению, то носит вторичный характер – лишь в тех случаях, когда действительно требуется хирургическое вмешательство. Срочность проектов и начало конкурентного администрирования вполне сочетаются с идеями "князя анархистов":

"...Мы представляем себе дальнейшее развитие как движение прежде всего к уничтожению правительственной власти, которая насела на общество, особенно начиная с XVI в., и не переставала с тех пор увеличивать свои отправления; во-вторых, к развитию, насколько возможно широкому, элемента соглашения, временного договора и в то же время независимости всех групп, которые возникают для определенной цели и покроют своими союзами все общество. Вместе с этим мы представляем себе строение общества как нечто, никогда не принимающее окончательной формы, но всегда полное жизни и потому меняющее свою форму, сообразно потребностям каждого момента... Такое понимание прогресса, а также наше представление о том, что желательно для будущего (все, что способствует увеличению суммы счастья для всех) необходимо приводит нас к выработке для борьбы своей тактики; и состоит она в развитии наибольшей возможной личной инициативы в каждой группе и в каждой личности, причем единство действия достигается единством цели и силой убеждения, которую имеет каждая идея, если она свободно выражена, серьезно обсуждена и найдена справедливой"[19].

На вторую декаду XXI века, когда в течение более чем 25 лет в России и мире происходит деградация общественных институтов в пользу все более сокращающихся элитных верхушек, на медленном огне проваривающих собственные народы, а иные эксперты утверждают о естественности этого процесса, как раз такая кропоткинская ползучая активность творческих масс и способна быть закономерным образом запущена как тотальный и частично управляемый, но едва ли остановимый, процесс. Рецепция предпринимательства и дизайн среды реальной жизни, вкупе с альтерденьгами, лишенными статуса суррогатности, при достаточной артикулированности сути сетецентрической и гибридной войн, наличии комплексной анархо-синдикалистской консолидации, осознавшей приход своего времени, а также характер и глубину задач, способны в своей слаженности осуществить плавность и управляемость перехода от деградирующего капитализма в новую фазу общественного бытия и новое качество общественной продуктивности.

Анархистская этика: не утопическая кибернетика межличностного

Российское общество начала XXI века гибнет и, похоже, первая причина тому – в том, что оно пребывает в великой инфантилизации: пытаясь быть трезвыми оценщиками происходящего, иные интеллектуалы нередко соглашаются с необходимостью кого-то ограбить или понести еще какие-то исторические издержки, но лишь до тех пор, пока дело не коснется их самих, и тогда они затягивают разговор о справедливости (а кого уже обидели, ведут разговор об исторической справедливости). Однако если им предложить некую модельную перспективу, выходящую за пределы их интересов и представлений, они назовут ее не реальной.   

Если марксистский коммунизм и считать наиболее социально-научно-системным и всеобъемлющим (на момент его возникновения в собственных исторических условиях, разумеется), то кропоткинский анархический коммунизм, скорее всего, следует считать наиболее последовательным. И состояние глобального общества начала XXI века, судя по всему, требует ничего иного, как рецепции последнего в сочетании с постмарксовыми и "постсоюзными" оговорками. Собственно, наиболее серьезное и системное развитие постмарксовых идей и представляет собой неокономика О.Григорьева, от жестких и острых углов которой автор этих строк отталкивается в сторону более целостного социально-научного нарратива (здесь – преимущественно по вопросу о государстве как "содержательном аттракторе" рассуждений), беря реперной точкой все еще облачную ("клубящуюся" в разных значениях этого слова) урбанистику. Так, уже позиция кропоткинской этики представляет момент расхождения социобиологической позиции революционера-анархиста с аналогичным предметным аспектом неокономической теории российского экономиста[20]. Что касается автора этих строк, то его собственное усмотрение основоположения этики в экономической науке происходит из логико-кибернетических и науковедческих оснований, а не социобиологических. Ничто иное, как до сих пор авангардная идея сетецентрической войны и соответствующих вооружений, возникшая во второй половине XX века из военно-экономического нарратива затрат, как раз может быть возведена к социобиологическим идеям П.Кропоткина, не говорившего прямым текстом, но прямо указывавшего на эмпирические роевые (swarm) системы управления и координации в живой природе (муравьев, пчел, подземных грызунов и тому подобное). И не случайно идея такой войны возникла в американском полугосударстве. Это, кстати, тем более верно и важно с учетом того, что подлинные элиты лишь тем становятся суперэлитами, что доходят до своего отрицания, а также того, каким образом малые группы осуществляют получение контроля над большими сообществами (каковой механизм раскрывает в своих выступлениях Н.Талеб[21]). Однако более совершенная эволюционная задача такой суперэлиты может состоять в том, чтобы максимально приблизить среднего человека к своему уровню, дабы жить в наиболее достойных ее и комфортных условиях окружения – в обществе себе подобных, причем как в биологическом, так и в социальном, смыслах. 

В связи с этим стоит упомянуть о существовании расхожей точки зрения, согласно которой анархизм есть "ящик Пандоры", чреватый противоестественностями вроде разного рода телесно-личностных разнузданностей а-ля "неолиберальная Европа конца XX века". Однако избавление от болезни или перверсии и возврат к здоровью не есть замена одной болезни другой, хотя ослабленный первой из них организм вполне способен получить сопутствующие заболевания, порой смертельные. "Анархизм с прилагательными", собственно, отражает или какие-то аспекты этого исходного понятия, или представляет собой такие перверсии. Именно поэтому, как было отмечено, здесь особую роль играет задача истолкования наиболее взвешенного варианта этой концепции "без прилагательных" в новых условиях[22]. Подобные перверсии, однако, можно наблюдать во всяком случае, когда некая ничтожная и до того затравленная личность, получив некие права или жизненные возможности (или, к примеру, не столько бесправная, сколько испорченная некорректным воспитанием), начинает вокруг хамить или задирать нос, пытаясь ощутить реальность происходящей перемены посредством примитивной вседозволенности. Таков половозрелый человек, не изживший детские способы освоения мира, таково пришедшее в постсоветской России к власти номенклатурное чиновничество, а также известные во всех странах и эпохах случайно обогатившиеся нувориши-халявщики. Собственно анархизм-с-прилагательными есть ничто иное, как разовые или масштабные состояния одного и того же анархизма (за исключением, пожалуй, чего-то вроде анархо-феминизма или анархо-гомосексуализма, представляющих собой анархизм-с-девиациями). Тем более такие прилагательные оказываются не заведомыми "расхождениями-сразу" некогда единой общности (подобно протестантским течениям христианства), но свидетельством аспектативной гибкости этого режима демократической свободы, при котором большинство прилагательных не исключают одно другое.

Однако сегодня, похоже, придется осуществить ничто иное, как формирование посткропоткинского "анархизма-без-прилагательных", выстраиваемого именно с учетом, а не в русле, всего того, что может быть связано с этим понятием именно с целью не выбросить ценное в качестве лишнего, избежав при этом превратной понятости и раскрыв пафос этой идеи в новых условиях. Нужно вновь осознать со всей отчетливостью эту братскую альтернативу марксистского проекта в его позитивных коннотациях, и необходимость строить с этой позиции целостную социальную науку в части межчеловеческих отношений (с учетом всего того, что может быть сказано насчет средств массовой информации и массовой коммуникации). В области этих рецепций лежит существенная часть тех надежд, что связаны с поиском продуктивного и наименее болезненного выхода из глобального цивилизационного кризиса начала XXI века.

Насчет этических взглядов Кропоткина можно сказать одно: он жил до открытия Дж. Нэшем рациональности кэрроловского движения в обе стороны (ради себя и ради других), однако весьма близко подошел к этому решению, прямым образом указав на целый ряд вдохновенных поступков, в которых едва ли можно четко различить, сделаны они из эгоистических или из альтруистических побуждений. В рамках используемых здесь категорий можно сказать, что они сделаны из побуждений виртуалистических, но во времена Кропоткина наука, опять же, не пользовалась таким понятием.

В своей критике подхода Гексли к природной внеэтичности и человеческой этичности[23] Кропоткина можно отнести к последователям той самой неопифагорейской традиции, что в XX веке проявлялась столь яркими, но столь редкими для XX века, самородками, каковыми были "естественники" Тесла или Фуллер. Преодолевая посткартезианские перверсии английского ученого, русский анархист отсылает к подобию макро- и микрокосма, не говоря о том, что позволяет выйти на этическое измерение логико-натуралистической категории рекурсии[24]. Здесь же обнаруживается бытие государства этической моделью мира. Это еще одна причина того, почему государство исключает полицентричность, или "мультимодельность": государство по сути не живет диалогом, осуществляя монопольную управляемость своей ойкуменой посредством универсальных политик, в рамках которых  оно создает прескрипции и рамки. А еще государство знает лишь один масштаб – актуальный, и стремится его расширить, игнорируя прежние уровни. Именно поэтому для него набор актуально данных феноменов рассматривается не во взаимоадаптивной  сложности, а в модели – циркулярах, регламентах и шаблонах, представляющих собой целесообразные упрощения, но никогда – природную простоту в ее исходном виде. Ведь для того, чтобы следовать ей, не нужно внешнее управляющее воздействие.

Если кто-то скажет, что все, здесь излагаемое, утопично – как по причине столь "необъективных" этических основ экономики, так и по причине той, известной с советских времен, "истины", что сам "просвещенный анархизм" утопичен, то я отвечу: зато мир, в качестве лекарства которому предлагается вся эта "утопия", антиутопичен. Мы говорим об утопии как о чем-то нереальном, но не потому ли на рубеже XX и XXI веков столь сильно упал интерес к фантастике, что она воплощается в жизнь, все больше сближаясь с темами катастроф, зомби-апокалипсиса и постапокалипсиса? Не говоря про то, что фантазия заменяется магией и архаикой фэнтези? Это слишком известные, исследованные и оговоренные вещи, чтобы на них останавливаться особо. И они реальны как медиаконтент и феномен сознания, творящие "исходную реальность". Однако когда начинаешь вспоминать известные, но подзабытые, направления решений, тут же возникают возгласы, что-де предлагаемое не работает, и потому лишь, что оно ранее не встречалось в жизни. Тем временем кошмар "постразвития", ранее комментируемый выражениями "ну нет, возврата к прошлому не будет: человечество бесповоротно развилось в более совершенную форму" (автор этих строк неоднократно слышал этот успокоительный оптимизм в "продвинутой" среде во времена перестройки, 1990-х и 2000-х), теперь не только воплощается в жизнь, но и считается очень многими чем-то само собой разумеющимся. Еще бы! Ведь оно происходит – а значит, реально. Но эта реальность ощущается обстоятельством столь же непреодолимой силы, как раньше считалась непреодолимой реальность прогресса. А вот что действительно оказывается нереальным, так это вера в собственную способность повлиять (воздействовать) на реальность. Действительно, как сила воображения или фантазии способна повлиять на "окружающую действительность"? Ведь это "действительность", а то – "фантазии"?! И первая творит реальность исходную, а вторые – виртуальную, и только так, а не наоборот, "ведь это только в кино так бывает". "А зачем тогда кино снимают о том, что кажется реальным"? "Ну, чтоб денег заработать". Главная проблема, однако, состоит в том, как не дать заметившим продуктивность плода фантазии паразитам-скептикам перехватить инициативу: малодушные трусы, "умеющие жить", в случае легкой выгоды оказываются довольно алчными и круто расправляются с источником творческого воображения – конечно, ведь они считают "фантазера" витающим в облаках человеком, которого можно обвести вокруг пальца. Вопрос, однако, в том, как овладевшему удивительной способностью virtus создавать себе подобных и кооперироваться с ними, ибо эта способность удивительна по силе воздействия, а в случае надобности – по своим боевым качествам.

Считать сегодня идеи Кропоткина утопизмом – значит фундаментально не представлять себе масштаб и характер реально существующих проблем и происходящих процессов. Но у него, при всем его уме и достижениях, похоже, также не было представления о республике как не-государстве, и о демократии как принципиально внеиерархической системе управления и позитивном аналоге анархии, как не было представления о деньгах в той системе смыслов, в какой они рассматриваются здесь (как вполне естественный, а не вымученный или подавляющий менторством или государством, фактор самодисциплины). Не исключено, что хотя бы отчасти это имело место по все той же причине искусственного разделения системы научного труда, которую он, как честный ученый, просто не мог игнорировать. Однако, возможно, анархия как антропологическая суть, цель и пафос социальных преобразований для него была важнее любых институциональных или структурных акциденций, каковые обнаруживаются при пересмотре понятия республики. Ибо, по его же словам, «миром управляют идеи гораздо больше, чем это думают, а великие идеи, выраженные в решительной форме, всегда имели влияние на умы». Кропоткинскому понятию анархии скорее ближе понятия богдановской тектологии или фуллеровой синергетики, нежели расхожее понятие "социальный хаос", а потому оно скорее представляет собой понятие преодоления хаоса.

Анархизм как республиканство для случая Европы и не только

Можно долго соглашаться или спорить с Кропоткиным по нюансам – здесь важно сделать методологическое замечание о том, что аргумент может вступить в конфликт с гениальной догадкой, возникшей как инсайт или прозрение интуиции – "неподконтрольной сознанию логики", дабы предупредить какие-либо возражения в духе "а вот, историки нашли факты, опровергающие то, что говорил Кропоткин". Это – тот самый методологический момент, что возвращает теориям право на существование безотносительно к какому бы то ни было фальсификационизму, не учитываемый расхожими научными последователями постпозитивистов, не склонными вдаваться в тонкости вопроса. Действительно, то, что может быть здесь связано с понятием "гельветического человека", идущего корнями вглубь истории Европы (так же, как рецепции современными европейцами начала XXI века своих дохристианских корней), не было частью разговора Кропоткина о коммунах и общинах в начале XX века. Но здесь имеет место одно и то же направление мысли, или ее пафос. И то, что понятие общинности у него не перешло в пересмотр понятия республиканства, не умаляет единства мысли во всех этих случаях. Также то, что он упоминает республиканство критически, наряду с монархиями как вид государственничества, от которого человечеству стоит избавиться, не противоречит тому, о чем здесь веду речь я: разумеется, от него нужно избавиться, если по юридической старинке считать республику государством; однако если она есть альтернатива государственному типу цивилизационного развития, то само слово "республика" оказывается позитивным выражением-аналогом для негативного выражения "анархия" с дополнительными этимологическими коннотациями. У Кропоткина таким позитивным аналогом оказывается слово "федерация", однако в начале XXI века очень многие согласятся с тем, что этот термин куда в большей степени себя государственнически дискредитировал, нежели "республика"; тогда как в начале XX века было ровно наоборот. Кропоткин проясняет принцип декартова метода от простого к сложному именно в социальном смысле. Да, на-гора человеку дана изначальная сложность природного "мира феноменов", и его модельная редукция играет против познания, становясь основой государственнической науки. Но как принцип построения общества свободных людей "от простого к сложному" играет против государства.

Государство следовало бы "позитивно упразднить", то есть уничтожить, даже в том случае, если бы были неизвестны те, уже многочисленно здесь представленные, черты заявляющего о себе нового общества, которое пришло бы ему на смену. Негативная коннотация слова "анархия" проистекает как раз из-за того, что разрушение власти более-менее большого государства расхоже мыслится как смена единой власти множественной властью более-менее мелких деспотий, вплоть до деспотий отдельных личностей-тиранов, при согласии с тем, что-де власть над себе (и не только себе) подобными имманентно присуща природе человека[25]. При этом и для народного "здравого смысла" лучше, если власть будет "макрогосударственная", поскольку чем она больше, тем легче от нее убежать – где умыкнув, а где подмазав. А потому безвластие приравнивается к власти же, без рефлексии того, что и сами такие опасения, и "мелкие власти" есть лишь плод страха перед почти полностью неизвестным большинству "людей платящих" состоянием, сопровождающегося бурным "воображением фрустрации" (но не "предпочтения"), не способным здесь породить ничего, кроме прежних форм в худшем виде. С другой стороны, призыв к анархии воспринимается как заведомая ложь, то есть как стремление призывающего к ней в действительности реализовать власть над человеками другими хитрым способом – через ее отрицание. Но ничего, кроме все той же проективной логической ошибки по "принципу пьяницы", такая подозрительность не осуществляет. Призыв к анархии в действительности есть ничто иное, как призыв к ответственности за собственную жизнь и жизнь других людей, с коими человек добровольно связывается обязательствами и добровольно может расстаться. Но именно это и страшит больше всего.

И если Кропоткин говорит о том, что политэкономия должна стать не похожей на современную ему, и представлять своего рода физиологию общества, то здесь сразу видится и панвиталистическая нота, и социальный аристотелизм, и современный ему позитивизм. Но важно видеть все это у Кропоткина как нечто большее, чем естественнонаучный позитивизм: более, чем за полвека он заявил о вещах, воплощенный в жизнь С.Биром. Даже на сегодняшний день новаторски звучит ремарка Кропоткина насчет условности любого так называемого "закона природы": как раз понимание этой условности для него оказывается условием подлинной научности[26]. Буквально же Кропоткин утверждает, что без представления об обществе как целостной жизнеспособной системе "науки политической экономии еще не существует". Общество как одноранговая сеть конечных подсистем – вот идея, предлагаемая Кропоткиным и недоосознанная сегодня. Сетевой принцип организации общества – сермяжный принцип анархии, который сегодня берет на вооружение государство. Именно поэтому, в наибольшей степени развившись в США как полугосударственном (а потому экономическом) лидере мира, этот сетевой анархический тренд социальной организации различных видов и уровней начинает разрушать оставшуюся половину американской государственности, вызывая управленческие коллизии, находящие выражение, в первую очередь, в достижении предела экономических проблем на глобальном уровне и самозамыкания "Соединенных Штатов" в пределах государственных границ. Следующий закономерный этап – системная анархия, и вот именно здесь у России как страны, а не государства, оказывается шанс перехватить глобальную инициативу. 

Олегу Григорьеву, безусловно, будет представляться история экономической мысли как история деградации соответствующей ей науки, поскольку, исходя из идеи государства и отталкиваясь от его монархического начала, эта мысль в конченом итоге пришла в лице своих наиболее смелых представителей к идее независимости от государства в экономическом смысле, но так и не смогла признать его ненужность в более широком смысле общественной патологии. Что касается менее смелых или менее догадливых представителей, то они весьма верно прозревали эту идею лишь смутным, частным и косвенным образом, хотя и не высказывались насчет нее прямым и артикулированным образом. А потому, знал он об этом или нет (необходимость государства для экономики, еще раз, является одной из онтологических предпосылок неокономической теории), Григорьев сделал простую вещь: вернулся к исторической изначальности своей науки, и стал развивать ее оттуда. Анархические идеи этому экономическому кибернетику и государственному советнику, похоже, весьма чужды.

Помимо того, что связывает Григорьев с возникновением европейского человека из конфликта (разумеется, диалектического) папы с императором, в рамках кропоткинского нарратива возникает еще один его источник: "обратное" возникновение общинного человека как сопротивленца государству из духа революции (собственно, этот-то момент и подхватила церковь, став началом демократического "народного представительства", что также является частью нарратива неокономического). Но этот кропоткинский нарратив "гипотезы прошлого" весьма отличен от того, что говорит Григорьев насчет возникновения вольных городов – также, по его мнению, возникающих в истории как нечто уникальное из присутствия в качестве третьей стороны между двумя европейскими центрами силы, получающими вольности то от одного, то от другого "макрогосударя". Соображения насчет этих вольностей также есть у Кропоткина, но, будучи рассмотрены в более масштабном историческом ключе, они не только не выступают у него как уникальное явление, но представляют собой вариацию прочих форм, которые он как раз считает естественным, исходным состоянием общественной жизни, тогда как для Григорьева такой исходной формой оказывается территориальная империя с тороидной динамикой элиты по линии "центр-периферия" согласно халдуновским циклам[27]. В материале "Государство, его роль в истории" он прямо пишет о том, что покровительство сеньора вольному городу было далеко не общим правилом, и "сотни вольных городов жили без всякого другого права, кроме собственной воли, под защитой своих стен и копий". Важной заслугой кропоткинского нарратива является разведение понятий средневековья – с одной стороны, и феодализма как хронической патологии этой эпохи – с другой. Он же утверждает немыслимую для "ортодоксальной политэкономии" вещь – а именно, что технологическая промышленность зародилась в вольных городах с их спецификой внеэкономического социального устройства (системы одноранговых систем), а не с чистым действием притока денег в качестве "инвестиционной крови", как то гласит неокономика. Здесь же еще важна еще одна кропоткинская демаркация – государства, общества и правительства. Однако поскольку для него правительство оказывается синонимом государственной системы управления, постольку он это понятие использует едва ли не как синоним государства; никаких экспериментов с "киберсиновщиной" и "локальными инфоком-сетями" (ни реальных, ни мысленных) во времена Кропоткина быть не могло. Но почва для этого создавалась, причем именно кооптированными в Интернационал анархистами.

Для Кропоткина оказывается важным преодолеть научно-исторические расхожести, рассказанные с позиции государства – например, раскрыть ложь исторического противостояния феодальной раздробленности государству, демонстрируя государственническую суть всякого феодала, и феодальную – всякого государства. При этом он связывает начало государственнического закабаления "общества вольных"  с переходом от общегородской торговли к личной; действительно, когда "я" желает торговать, он начинает испытывать нужду в денежном инструменте, который в конечном счете оказываются монополизированным, а вместе с ним через механизм лицензирования государство присваивает себе право ограничения торговой деятельности.

Догоударственные безгосударственные общества отличаются от анархии тем, что последняя представляет собой осознанное отрицание государства с предупреждением его возникновения и развития, то есть содержит его "в снятом виде" как исторический опыт болезни и адаптации с выработкой иммунитета против него. Республика должна научиться не просто бороться с проявлением государственничества, но освоить эффективные способы его управляемой редукции. Первыми, известными в обозримой исторической ретроспективе, изобретателями такого способа были отцы-основатели США, введшие в практику общественного управления принцип конкурентного администрирования, известный также как принцип "сдержек и противовесов". Этот принцип ведет к следующему соображению. Если суть государства – иерархия, то значит, избавиться от государства – ликвидировать иерархию: устранить ее, разрушить, осуществить деструкцию, предупредить ее. Примечательно, но на 06.03.2017 в результатах выдачи Яндекса в Рунете не обнаружилось адекватной информации на сей счет – не считая какого-то материала, где многократно упоминается категория хаоса и (в очередной раз) неверное происхождение понятия синергетики от Хакена. Связи деструкции иерархии с принципом конкурентного администрирования в результатах поисковой выдачи также не прослеживалось.

Отец иерархологии Лоуренс Питер говорил о видах иерархии и о том, что они вредны для общества и для здоровья отдельного человека, но не давал системных советов насчет того, как избавиться от тотальной государственной иерархии, тем более имеющей такие развитые адаптивные средства, как мощный репрессивно-контрольный аппарат, задействуемый в богатой палитре политик кнутов и пряников. Однако сама постановка вопроса о том, как разрушить иерархию, не отправляясь за океан и не ведя войны с Англией, представляет в корне неправильную формулировку задачи. Иерархия, или каскадная структура, поуровневого разбиения, обуславливает принцип "разделяй и властвуй". Важной новостью здесь является обнаружение того, что иерархия сама представляет собой структуру деструкции, спецификой которой является набор позиций, или мест, но сама способность к спонтанному или не регламентированному взаимодействию редуцирована. В этом смысле, следуя кропоткинскому духу, призовем в помощники естественную науку. Не любя в принципе позитивизм и сциентизм, автор сих строк видит, тем не менее, уместным проведение определенных аналогий с механикой – тем более что столь многие, ратующие за социальную инженерию, технократы (едва ли не в подавляющем большинстве своем представленные государственниками), поддерживают максимальное применение точных наук в анализе всех живых социальных процессов – даже тем, где, по их мнению, имеет место хаос – неотличимый, в их понимании, от категории сверхрационального (каковой, похоже, среди их понятий просто нет). В этом смысле рекомендую читателю тематически весьма близкую Кропоткину небольшую статью по геологии "Об иерархической природе деформации и разрушения природных тел и сред" авторства П.В.Макарова[28], где в самом первом абзаце введения представлено следующее:

"К настоящему времени можно считать установленным, что деформация пластичных твердых тел, как и разрушение хрупких сред, является коллективным многоуровневым иерархическим процессом. Все больше появляется работ, в которых эти процессы изучаются в рамках иерархических представлений и моделей. Первые работы в этом направлении связаны с изучением геоматериалов и геологических сред. Одним из базовых положений физической мезомеханики также является идея об иерархической организации нагружаемых материалов".

С учетом всего сказанного выше, читатель сам может оценить, насколько начала общественных устройств могут быть найдены в области столь грубой материи и приложимы к материи общественной, а также то, насколько категория иерархии соизмерима с категорией хрупкости или динамичной адаптивности той материи, в которой она проявляется – будь она грубой или тонкой. Там же иерархия уровней разбиения породы интересным образом рассматривается с точки зрения понятия самоподобия. Экстраполируя этот натурализм на социальную среду государства, получаем необходимость "формулы действия" в случае, когда нужно сыграть образ более высокого масштаба. Однако здесь наиболее интересно, пожалуй, не столько то, как низшие типы подражают высшим, сколько возможности реализации этого принципа подражательности в области денег, когда они сверху донизу начинают использоваться по "формулам насилия". Первейшая из них, конечно – налоги, как обратная сторона "благодатной эмиссии", монопольный вариант которой неизбежно чреват инфляцией (коей столь опасается глава российского Центробанка). Однако вне иерархического каскада деньги не используются по принципам самоподобия – там начинает действовать многообразие-в-полицентричности, в смысле оптимистичной гипотезы Кропоткина. 

Управленческая иерархия, как трещина, самопорождающаяся как отрицательная величина расщепленность, всегда противостоит "массиву" исходной внеиерархической "социальной руды", которую она и должна "организовать". Она не видит эту среду как систему связей – для отрицательной геометрической величины это лишь косная материя, а потому она прорезает ее своей пустотностью, играя обналиченными, а потому уже подконтрольными, поверхностями, бывшими ранее частью внутреннего. Но тем самым она разрывает социальную ткань и шизофренирует ее, вместе с тем способствуя гомогенизации и повышая энтропию управляемой среды. Помимо "конкурентного" предупреждения возникновения трещин и того, что предлагает Н.Талеб,  издревле известными вариантами борьбы с трещинами оказывается стягивание краев (латание) и заполнение (создание рубцов). Все остальные известные способы связаны с повышением гибкости исходного материала, в случае социальной среды – наделением ее качеством humor, способностью ускользать, быть протеем. Именно потому власть так не любит скоморохов, что они привносят живость, спонтанность и нетривиальность в восприятие действительности. Попробуйте разрезать ножом или пилой упругую и гибкую резину вроде амортизатора для автомобильного кузова – это бывает довольно трудно сделать. Если есть задача предупредить государственническое начало в обществе, то оно для него должно стать средой автономной, неподатливой и неперевариваемой – как та резина. Примечательно, что понятие статистической измеримости общества (статистики вообще) происходит из понятия о государстве. Неподконтрольная автономия общественных процессов должна быть обеспечена неприемлемыми издержками для государства в тех случаях, когда оно пытается сунуться в общественный локус со своими инициативами во имя его же, общества, официально или формально провозглашаемого блага. Именно поэтому специфическая социальная динамика должна ориентироваться на специфические же элементы мобильных инфраструктурных решений. Как они должны выглядеть и взаимодействовать между собой – отдельная тема в развитие темы адаптации и выживания эгалитаристических общественных систем.

Социальная кропоткинская квадра "законовед, поп, помещик, солдат" хорошо дополняет триаду государственнических инструментов управления "деньги, насилие, идеология", однако позитивной инверсией последней, как ни странно, оказываются те же деньги, оружие и смыслы, только взятые в их поливерсальной, неабсолютизированной и не монополизированной, форме. И если в случае денег и смыслов все более-менее понятно, то в случае оружия речь идет о его личном и общинном вариантах согласно категориям сложности обслуживания. Кроме того, здесь также важно отличать такой, не всегда учитываемый, фактор, как различие "оружия умения" и "оружия технологии", представляющее собой специфическую проекцию одного весьма давнего методологического нюанса в истории техники.

Если, уже следуя Кропоткину, вольные города были побеждены государством через закрепощение деревни и дальнейшего формирования крепостнического отношения к крестьянам среди граждан самих городов, то тем более оказываются важны результаты спора о соцрасселении, не соединяющем город с деревней, но предлагающем третий путь в новых условиях глобальных цивилизационных "бифуркаций" (проще говоря, развилки, а уж "би", "три" или "квадро" – другой вопрос). И главное в этом третьем пути состоит в том, чтобы не заключать сделок с предшествующими институциональными формами насилия (в глобальном масштабе это вполне согласуется с идеями Р.Люксембург предотвращать выход капитала на новые рынки сбыта). И, конечно, учитывать нынешние причудливые звучания некогда куда более абстрактных, но современных Кропоткину, понятий: Интернационала, хитрым образом замененного Интернетом, и коммунизма, хитрым образом замененного "массовыми коммуникациями".

Одна из наиболее существенных проблем реализации анархии в значительной мере состоит в том, что в своем радикальном представлении ее призыв к антигосударственничеству становится либо, с одной стороны – абсолютным, либо, с другой – центрирующим. Для первого случая полугосударственническое состояние может выглядеть наиболее приемлемым в смысле частичной управляемости, как она была введена ранее. Однако следует учитывать, что конкретные случаи ее воплощения в системах общественного управления, будучи лучшими в сравнительных планетарных масштабах и периодах истории (как в США, или в той мере для Швейцарии, в какой ее правление представляет государство, или для любой страны, где возникает подлинное республиканство) вовсе не обязательно окажутся наилучшим или идеальным вариантом среди всех возможных полугосударственных-полуреспубликанских систем. Но при этом для любой из них будет общим принятие того, что любая такая иерархия всегда имеет обозримо срочный и функционально-конкретный, но не тотальный, характер, то есть не может быть непререкаемой или неопределенно длящейся для любого статуса и любой категории лиц. Иерархия может быть рассмотрена лишь как частно допустимый эффект одноранговой системы, не поглощающий всю систему полностью. А значит, для второго случая, само представление о децентрации от анархии в промежуточное состояние между нею и государственностью оказывается весьма ожидаемым, но опасным заблуждением: избавление от пожирающего общество "стационарного бандита" является не компромиссом с ним, а полное уничтожение в том смысле, что лишь одноранговый принцип организации общественной системы способен обеспечить ее подлинную полицентричность. Иначе говоря, стать центром в чем-то одном специальном другой центр может помочь лишь временно, но не полностью расходуя себя и не имея иных целей и функциональных соотнесений. Противное ведет к распространенному явлению, когда вершине иерархии начинают приписывать несвойственные ей заслуги; так, сторонники карго-культа могут приписывать все возможные добродетели командиру экипажа воздушного судна, привезшего им провиант, тогда как он сам в своей конкретной функции есть главный не более чем на время выполнения полета.  

Урбанистическое измерение анархии

01.03.2017 на семинаре в Центральном Доме Архитекторов в Москве разгорелась дискуссия между автором "неокономики" и председателем союза малых городов России по вопросу о том, что нужно делать с этими самыми малыми городами. Григорьев сотоварищи говорил о том, что-де они не перспективны, и надо бы создавать города-"несколькомиллионники", председатель сотоварищи отрицал, ссылаясь на то, что города – богатство и, в отличие от просто предприятий, имеют большую мерность, нежели экономическую да денежную. Сотоварищ Григорьева гражданин Виноградов парировал, что-де российские месторождения нефти, где цена добычи $500 за бочку, не являются богатством. И так далее. При этом была представлена презентация гражданина Шарыгина (еще одного неокономического сотоварища) с глобальными данными по городам, в которой со ссылкой на закон Ципфа были представлены количественные данные расселения городов Европы, США и России, в том числе долевые блины по присутствию в разных населенных пунктах. Согласно этой масленичной статистике получалось, что если в Европе и США доля проживающих в сельской или малогородской местности (от 0 до 100 тыс. человек) составляет от 60% до 85%, то для России доля таковых составляет 49,8%[29]. При этом качество жизни населения в этих провинциальных юрисдикциях Российской Федерации оставляет желать лучшего, а структура миграции – довольно простая, и устойчиво направлена из этих мест – в миллионники, из них – в Москву, из нее – за границу. Про то, что характер обеспеченности жизни в аналогичных по численности и плотности пунктах иных стран выше, чем в России, особо рассказывать не стоит, хотя для США с их ипотечными проблемами и городами-призраками, безусловно, стоит сделать особую поправку.

Кропоткинские общины, поселения и кооперативы (а также те "сообщества низового уровня", что были рассмотрены в томе "Частично управляемое..." в материале "Сообщества низового уровня в аспекте локальных инфоком-сетей") соответствуют мезоуровню экономики, находящемуся между микроуровнем предприятия (фирмы) и макроуровнем "политэкономических стратегий", где главенствующая роль принадлежит государству. В этом же смысле видится разрешимой и проблема небольших городов. На кропоткинскую тему хорошо укладывается старый добрый "спор о соцрасселении" с его лозунгом "ни город, ни деревня". Смена монопредприятий самозанятостью должна быть обеспечена сопутствующими факторами целостности: местными системами экономической коммуникации, гражданской системой формирования смыслов и брендов, вооруженной защищенностью граждан (придуманной по швейцарскому типу, но для равнинных территорий), порядком межрегионального взаимодействия и некоторыми другими вещами. Разумеется, все это еще нужно обстоятельно вводить, поднимать и обсуждать.

Задача создания целостной социальной науки – это не столько урбанистика с "постмарксом", сколько урбанистика с "посткропоткиным". Поэтому сегодняшнее обращение к спору о соцрасселении 1920-х годов будет иметь заведомо иное звучание, и очистит идеи Охитовича от определенных напластований (включая, кстати, троцкистские), сделав его пафос более широким в социал-демократическом смысле – тем более что здесь же рефреном идет фуллерианский техногуманизм, избавляющий саму кропоткинскую идею от жесткостей позитивизма, но оставляя ее в пределах строгой научности. Ибо Кропоткин клялся в верности механистической науке и утверждал необходимость пребывания в поле естествознания (в противовес гегельянской "метафизикосхоластике"), противопоставляя, тем не менее, "механицистской" интерпретации наблюдаемого процесса "биологицистскую". В этом ключе он и начинает свою работу " Анархия в природе. Взаимопомощь как фактор эволюции" с биологической эмпирики, подтверждая пересмотр дарвиновской теории. Однако так любимый им индивидуалистический эмпиризм (в противовес критикуемой им диалектике) еще не прошел горнило попперовской критики, а диалектическое представление о противоречии еще не было расширено кестлеровским представлением о разнородном[30] и теми вещами, что были представлены ранее автором этих строк относительно "модельной структуры" диалога. Соответственно не было при Кропоткине и проблемы роста, следующего из позитивистского  прогрессизма, созданного как раз-таки теми самыми учеными-на-службе-государства, которых так костерил Кропоткин, только не историками, экономистами и юристами, а их естественнонаучными собратьями, довольствующимися из одной с ними государственной кормушки, но с жаром оспаривающими у них как "вшивых гуманитариев" собственное высшее право на "подлинную научность".

Сегодняшний американский tent/tiny city/housing movement(s) являет собой научный и прикладной аспект сознательного формирования того, что соответствует понятию средневекового вольного города, создаваемого "с нуля" и "на ровном месте", как то предлагает в своем урбонарративе Григорьев, только предлагает он создание новых городских инфраструктур, начиная сразу с мегалитических форм инвестиций, осуществляемых держателями крупных капиталов, номинированных в государственных деньгах, которых вроде как должно посетить озарение насчет выгодности успеха перехода на вольные хлеба, в чисто поле, с насиженных точек рыночного притяжения – городов старой инфраструктуры с 600-летней историей формирования государственнического капитализма.

Именно здесь обнаруживается еще одна научно-прикладная социально-инженерная задача в области управления финансами, в своей первой декларации кажущаяся просто фантастичной: как, с одной стороны, сделать так, чтобы кооптированный в некоторую инструментальную систему внегосударственного экономического обмена человек, оказавшийся "на бобах" (допустим, он дан лишь в одежде и с носимыми вещами) достаточно быстро и гарантированно стал обеспеченным? Для этого,  собственно, и ни для чего иного, изучаются СМВ, СБД, ЭД, LETS и прочие "кошмары для классической политэкономии". Но ими одними дело ограничиться не может, поскольку обозначенные выше "movement(s)" представляют собой не то "альтертоварный", не то "квазитоварный" инфраструктурный аспект дружественной такому человеку среды, погружение в которую призвано настроить попавшего в него человека на творчество и предприимчивость столь же естественным образом, как попадание на территорию санатория призвано настроить его на отдых. Эта задача, однако, имеет свою зеркально-противоположную сестру-задачу, кажущуюся невероятно фантастичной даже не с первой декларации, но, во всяком случае – весьма нетривиальной: как сделать так, чтобы некий субъект лишился своей сверхобеспеченности, причем тем более гарантированно, чем ближе он расположен к верхушке государственной пирамиды и, соответственно, к внепредпринимательскому источнику предпринимательской жизни в рамках классической модели? То есть насколько он есть сублимированный грабитель и стяжатель. Нетривиальность этой задачи связана с проблемой архетипической институциональности, гарантированной массовым восприятием и пропагандой ценности государства как архибренда[31], а также конфликтом гарантии обрушения государственно-декретной финансово-промышленной империи как пока еще задачи с реально существующей вооруженной гарантией статуса сверхблаг. Первая из этих задач очевидно находится в пределах livingry, вторая – в пределах weaponry. Но и для той, и для другой парадигмы в качестве стратегии решения здесь как раз и предлагается развитие обозначенной ранее системы "user generated branding", реализованной посредством "super new media" на одноранговом социальном субстрате. Важно понимать, что когда этот процесс будет запущен, законодательные рогатки могут либо не работать, либо играть против государства, поскольку будут представлять собой эскалацию регламентов, все более чреватых противоречиями, выражающими конфликт чиновничьих аппетитов, поскольку таковые будут представлять собой либо фискально ориентированные меры во время денежного дефицита, либо идеологическое латание рейтинговых дыр спорадическими бюджетными вливаниями. Поскольку так, постольку действующим в рамках такой стратеги следовало бы поступать по ницшеанскому принципу "падающего подтолкни". И здесь не нужна фурсовская "неоопричнина", поскольку ситуация разрешается иным путем и иной силой.

Главная проблема понимания организации общества через разделение труда – в самом слове "разделение". Производительность труда повышается не разделением самим по себе, а соединенностью после разделения и внешоковым технологическим и экономическим обменом между исполнителями трудовых ролей. Именно это, а не только сочинительство таких ролей, составляет предмет предпринимательского творчества. Более того, дальнейшее разделение не обязательно в том случае, когда уже имеющихся профессий в избытке, но нет нового качества их взаимодействия. Возможно, Сера и был прав, когда говорил, что богатство города определяется числом имеющихся в нем процессий, однако само это число подвижно и относительно искусства кооперации (то есть наличия метапрофессионала-проектировщика или некоего естественного общественного механизма, творящих ее), и относительно того, насколько жестко каждый профессионал зафиксирован (или закрепощен) в своей "трудоролевой" позиции.

Потому возникает еще один важный вопрос в связи с товарностью денег: возможно ли существование денег во всех, описанных выше, аспектах как некое общественное благо, при ликвидации их привязки к стоимости рабсилы – каковая привязка, как следует из неокономики, возникает из котировочной разницы цены труда и агрессивного взаимодействия воспроизводственных контуров (вернее, такового воздействия со стороны богатого контура на бедный) различной степени деятельностной дифференцированности? Здесь кропоткинская идея о необходимости уничтожения, вместе с государством, зарплатного рабства, будучи закономерной в своей логике, сталкивается с вопросом о жизнеспособных и эффективных альтернативах понимания природы денег. Избавление от этого рабства как раз и способно стать задачей тех концептуальных уточнений представления о деньгах, что были даны ранее в рамках семантических, идентификационных, мультивалютных и прочих понятий, среди которых понятие личной эмиссии как раз и открывает путь освобождения человека от необходимости продавать свою рабочую силу и рабочее время по неконтролируемой им цене. То есть зарплата оказывается связанной не с трудом как удешевляющимся товаром, но с изначальной взаимностью кредита, ибо существует в денежной системе иной природы. Анархизм и деньги в широком смысле не противоречат друг другу. Такое противоречие возникает, когда анархии противопоставляются капиталистические средства финансовой коммуникации: центрально эмитируемые, государственнические, рассчитанные на финансовый доход немногих от удешевления рабочей силы. Именно личная, а не частная, эмиссия денег способна создать принципиально новую конфигурацию разницы экономических потенциалов. Именно такие деньги дают путевку в жизнь личной предприимчивости, не вгоняя саму личность ни в крайний индивидуализм, ни в крайний коллективизм (или, пожалуй, в еще худший корпоративизм), давая отчетливое интуитивное понимание того, с чем человек имеет дело в случае денег (разумеется, если обращаться с ними учат с детства), избавляя от страха перед рисками экспроприации, основанными на интуиции, чувстве или сознании недостаточной правомерности обладания деньгами. Это тем более так, что деньги, как неоднократно отмечалось ранее (в соответствии с неокономической теорией), есть управленческая альтернатива праву (в более общем виде – закону), а потому и должен быть изыскан способ, при котором деньги служат в конечном итоге не закону, но являются средством личной свободы, будучи также предупреждены от церковной религиозности исламской уммы.

И если неокономист скажет мне, что это чушь, и не соответствует устройству денежной реальности, то я отвечу, что задача проекта в том и состоит, чтобы ломать существующую реальность в более выгодном направлении, создавая новую реальность технологическим способом как естественную, лишь ориентируясь на возможно более четкое понимание актуально данного, которое может предоставить наука.

Для экономики фирмы важно удержание различия отрасли и монополии в смысле копоткинского "торгуем всем городом", что в сегодняшних условиях едва ли имеет прецедент: близкие этому понятию чеболь и моногород здесь не могут выступать примерами в силу их встроенности в государственные по сути экономические механизмы, автономия совхоза также весьма сомнительная по причине все той же встроенности в систему "общей валюты" и номинированного в ней налогообложения. К тому же ни один совхоз, моногород или чеболь не имеет своей армии: что-то вроде "частной армии Газпрома" здесь не в счет по той же причине бытия подобных экономических субъектов "инфраструктурными монополиями", имеющих ярко выраженный государственно-монополистичский характер; к тому же само понятие "частной армии" более соответствует понятию постоянной кондотты и, как правило, берет начало в службе безопасности холдинга, концерна или конгломерата, но никак не представляет собой армию-милицию в этимологическом смысле последнего слова как систему, основанную на функции добровольного общественного долга производящих граждан с полным правом собственности на личное оружие, подобном полному праву собственности на автомобиль.

Собственно отрасль, более или менее крупная, как раз и может быть представлена, и требует, множества мелких и "средних" (ладно уж, допустим их существование) производителей-новаторов, и способна выступать в качестве субъекта торговли de re, подобно "вольному городу". Но для того, чтобы так было, обществу необходимо выработать иммунитет ко всякой монополизации – что политической, что экономической, что (объединяющей обе) бандитско-государственной. Однако что касается порядка накопления капитала и освоения ранее не охваченных им территорий, то эти вещи представлены в лучшем виде у Григорьева, нежели у Кропоткина.

Но именно в период, когда картина состояния, в которое погружаются постсоветская Россия и постсоветский мир, становится наиболее отчетливой, более явственной становится необходимость пересмотра недореализованных вариантов, недосделанных шагов и недоуточненных тонкостей, конструктивные возможности которых были оттенены брутальным восторгом Октябрьской Революции, задавшей стандарт восприятия "условий успеха" и задавившей возможность дальнейшей стратегической дискуссии. Возврат к этой дискуссии оказывается возможным через куда более радикальную и взвешенную, чем большевизм, концепцию, снабженную более умудренным и взвешенным же постмарксовым подходом и теми проспекциями возможностей, которые представляет сегодня столетний опыт минувшей исторической эпохи.