Марксистские аллюзии на современный лад

Акценты С.Платонова

Интерпретативные цели и, одновременно, ценности марксизма – уничтожение частной собственности и отчуждения, следовательно – труда, производственных отношений и производительных сил (в буквальном прочтении Маркса), что увязывается с удваивающей естество природы автоматизацией систем управления и воспроизводства. Этот тезис весьма пересекается с моей гипотезой (разумеется, рабочей) насчет того, что автоматизм исходного природного мира (прежде всего, биоценозного, а также отчасти геоклиматического), данный человеку в системе исходных природных ресурсов до частной собственности и даже орудийного труда, может быть также истолкован как сознательно и рационально спроектированная и спродуцированная реальность, однако этот, на первый взгляд, креационистский, аргумент, трансцендентен нам: у нас нет никаких оснований считать, что экосистема или какой-либо ее компонент (например, дерево) не есть воспроизводимый технологический автоматизм, созданный и деистически запущенный некой проектной инстанцией в древности подобно тому, как автоматизм воспроизводимых благ предполагается в качестве системного импланта в природу человеком, идущим, по Марксу-Платонову, в своем развитии далее эпохи капитализма и даже коммунизма в некий посттрудовой мир. Собственно, мелькающий у Платонова глушковско-огасовский нарратив весьма соответствует тому, о чем идет речь в более ранних материалах, касающихся исторического смысла науки управления в XX веке. В этих вещах, по-видимому, выражается давняя христианская мечта о достижении гармонии человека с природой в том состоянии, когда человек достойно постигнет заложенную в него божественную возможность.

Также вопрос об уничтожении экономики как способа общественной организации соответствует рассмотрению ее в качестве общественно-исторического феномена в лучшем и наиболее авангардном теоретическом представлении "неокономики", работающем на этапе позитивных эвристик, и оценивается в своих возможностях, ограничениях, и притязаниях как узкое место в смысле Э.Голдрата, только в масштабе не отдельной фирмы, а всей системы воспроизводства общественных отношений, поскольку как раз на уровне того, что именуется "субъективной достоверностью" и "феноменологией повседневности", сама экономика как значимый фактор человеческой жизни, толкуемый экономистами с позиции неких жизненных и непреложных законов, представляется чем-то весьма гнетущим и противоестественным, а потому требующим прояснения с более широких позиций (тем более, что сам автор "неокономики" О.В.Григорьев утверждает, что в рамках экономики как науки не существует решения глобальных проблем XXI века). Такой, более широкий, подход, неизбежно выводит на обозначенные ранее общие вопросы управления и "правильного присутствия" человека на планете Земля как в общем и целостном доме – во многом непонятном и недоступном современному человеку со всеми его знаниями и технологиями. И способ естественного управления этим домом весьма отличен от того, что человек предполагает под актуальным для него, экономическим хозяйствованием различными ресурсами, силами и отношениями как высшей формой управления чем бы то ни было. Разумеется, находясь в рамках этой науки трудно предположить, что сам способ такого хозяйствования может перейти в собственное инобытие или оказаться чем-то новым в качестве "хорошо забытого старого" на новом витке спирали социоприродной эволюции. В этом смысле, конечно, становится понятным сатирическое уподобление С.Платоновым понятия "социалистическая экономика" понятиям "социалистическая проституция" или "социалистическая спекуляция".

Здесь уместно сказать о моей претензии к тем людям, что, в свое время находясь близко к этим всем позициям осмысления и понимания, занимая ответственные должности, променяли это свое божественное первородство на чечевичную похлебку следования в фарватере удобных и простых понятий; скатившись к скотству роскоши, заменили красоту китчем; перепутали человека и занимаемое им место в ответе на вопрос о том, кто кого красит, а значит – к чему применяются слова "кто" и "что". Сегодняшний мой вопрос касается того, с кем вместе осуществлять подзабытые проекты: с этими перепутавшими или с кем-то еще? Поскольку все эти проекты, проспекты, форсайты и прогнозы, направленные на радикальный пересмотр основы основ, требуют для своего наилучшего осуществления людей доброй воли, образ которых никоим образом не вяжется с образом "следующих в фарватере" из чувства удобства и притязания на собственную значимость по факту одного лишь своего существования, постольку "меня терзают смутные сомнения" насчет любителей стяжать себе не многое даже, а всё (без кавычек) банальным отъемным образом, не приложив к тому созидательных талантов и сил (а чтобы пользоваться очень многим из этого всего, нужны оные). То есть будучи сволочью в буквальном, этимологическом смысле этого слова, подобно прожорливой беломорской селедке, волочащейся за связкой брошенных в море крючков без наживки - лишь потому, что те блестят. При всей своей прожорливости, "променявшие первородство на похлебку" – весьма ненадежные человеки[1]: их довольно легко могут съесть те, кто живет чем-то бОльшим, чем они сами, и вынашивает долговременные стратегические планы. И здесь возникает вопрос об альтернативной влиятельной силе, покамест остающийся во многом открытым. Лично я предполагаю искать ответ на него в системе "сложной общественной тени", обладающей потенциалами эффективного развития и охватывающей различные социальные, "сословные", финансовые и классовые категории[2], коих с марксовыми пролетариями роднит лишь самодисциплина да прикладная комбинаторная смекалка в современных им техносоциальных условиях. В остальном они, конечно, не пролетарии, поскольку живут в условиях уже давнего сворачивания капиталистических отношений и (справедливо отмечаемой Платоновым) ленинской многоукладности развитых сообществ с формами занятости, претерпевшими немалые изменения со времен как Маркса, так и Ленина, а также собственно трудом, осуществляемым вполне себе в понятиях этих классиков и их последователей, отношения которого с "капиталом" перешли с внутристранового на глобальный межстрановой уровень (и прочими категориями, аналогичным образом сменившими масштаб).

К проблеме Калликла и Сократа у С.Платонова

Решение проблемы свободы и равенства Гегель нашел в государстве. Действительно, известная с античных времен тема главенствования выгодно ложится на иерархическую суть государства. Однако в республике свобода оказывается связанной с возможностью выбора в поле созидательных действий и взаимодействий, а не главенства отношений произвола и подавления (исключающих таковую возможность), тогда как равенство есть презумпция, ибо невозможно всегда знать, на что способен сообщающийся с нами визави и его органические силы, и в какой форме будут проявлены эти способности. Утопия, однако, состоит в самом понятии идеального государства, поскольку последнее всегда самоорганизуется идеальным образом относительно текущих условий собственного существования и не нуждается в сторонней оценке отдельной личностью, заинтересованной в нем как в благе, если только эта личность не соотносится с государством как часть его аппарата. Таковое управленческое образование находится в пределах естественной необходимости, выдаваемой за осознанную, ибо органическая основа любого государства – иррациональная по сути "рациональная бюрократия". Именно поэтому предлагаемая мной гипотеза состоит в том, что античная дихотомия свободы и равенства реально и конкретно разрешается в республике, а в государстве (как то утверждает Гегель, считая его проявления воплощением "абсолютного духа") – иллюзорно и абстрактно. Однако что такое республика как не-государство, еще предстоит более обстоятельно понять, и переосмыслить все то, что о ней известно в истории мысли. Хотя уже сейчас ясно, что этимологически это синоним демократии, а коннотативно – близкое ей понятие, только взятое в аспекте своей изначальности ("res"), а не власти ("κράτος"), несмотря на то, что юристы тут же начнут нести научную околесицу про разницу "формы правления" и "политического режима". И также ясно, что республика может иметь набор базовых ценностных максим и регламентов, именуемых конституцией[3], и что в ней должен быть наложен запрет на формирование в стране управленческих иерархий (во всяком случае, в качестве управленческой основы общества), как ведущих к нарушению принципа паритета свободы и равенства.

В рамках такого понимания в республике возможность национализации производителей или торгово-финансовых агентов оказывается под вопросом, но и сами производители и какие-либо обменные посредники оказываются под вопросом в статусе частных собственников, а также прочие признаки ГМК вроде потребсообществ. В противовес тому, что говорит Платонов насчет режущего слух понятия "государственно-монополистический социализм", должно быть переопределено понятие республиканской собственности в смысле охраняемого и управляемого общественного блага. То есть одно дело – республика как не-государство, и другое – вопрос о ее существовании в условиях нынешнего элитократического упразднения частной собственности. Административный уклад в смысле достигнутой классовой однородности не может перестать быть диктатурой в случае, если при этом сохраняется сословность, вполне способная быть воспроизводимой (и воспроизводимая, кстати, в первую очередь) государственнической по сути бюрократией. А значит, в платоновском смысле движением в позитивном направлении должна быть человеко-машинная система, предполагающая с человеческой стороны равноправно-конкурентный способ администрирования (доказавший работоспособность в своей проектной сути), с машинной стороны – автоматизацию не только процессов регламентации, но и оперативного мониторинга точек контроля, что, в свою очередь, поднимает проблему total control и зон свободы.

Если кто-то думает, что это все – лишь утопические умствования, то могу напомнить, что мы чаще пытаемся научно обосновать будущее, исходя из доминант прошлого, нежели начать созидать его, опираясь на усмотрение благоприятных, но никогда ранее не имевших место или не доминировавших (а потому неизвестных или мало известных) возможностей. И потому нашей проблемой скорее оказывается не знание будущего, но груз ответственности и страха выявить их, заявить о них (неизменно попадая под огонь остракизма и насмешек) и начать воплощать, рассчитывая на успех этой задачи и, одновременно, задаваясь вопросом о дальнейших последствиях и возможностях. Это – трудность деятельностного самосознания в историческом потоке.

Что, в случае автоматизации регламентирования, делать с изобретающими регламенты проектантами, и как развести регламентирующие процедуры с риском тотального контроля жизни, особенно для стрессовых сценариев массового потребления? Не потому ли в 1970-х гг. были задушены социалистические киберпроекты, что они ориентировались в большей степени на юридическую по своей природе регламентацию, нежели на управление денежным по своей природе биржевым процессом? Одно дело, если регламенты создаются для автоматизированных или даже автоматических систем, а если они распространяются на более широкий спектр поведения человеческой компоненты человеко-машинного взаимодействия? Насколько реален риск распространения усложняющихся регламентаций автоматической системы на агентов действия, создавших ее, но не контролирующих более высокие порядки сложности? В автоматизированных финансах зависимость волатильных показателей от случайных событий не в меньшей степени проблемна, но здесь специфические стратегии (например, талебовы); как быть в случае со случайной генерацией неприемлемых прескрипций? Здесь мало ссылки на три закона робототехники: система прескрипций может создавать регламентную среду, строго логически не противоречащую этим законам, но неприемлемую для человека по своим непредвиденным последствиям – включая те, что не просчитаны или случайны, то есть те, что выходят за сложностные или программные машинные порядки. К тому же здесь фигурирует давняя проблема достаточной обоснованности машинных решений. Первый (и, возможно, единственный) выход, который здесь видится – создание систем регламентаций относительно VSM управляемой предметности как основного критерия корректности регламента, а не на внутренней логике и междокументном координировании как приоритете, то есть на "электронной бюрократии". Иначе говоря, равно как в случае с сочинением законов федерального уровня (а все, что из них следует – им подзаконно), машинное законотворчество также должно опираться на некую картину управляемого мира.

Автоматизация торговли и регламентации – это все тот же вопрос равенства и свободы, идущий от беседы Калликла с Сократом. Но если так, то и вопрос такого управления биржевой торговлей и финансами будет не в меньшей степени осмысленен в случае ориентации на VSM некой экономической реальности (оставим пока в стороне уточнения насчет того, есть ли это модель всего контура, отрасли или процесса каких-либо транзакций как системы), а не набор "фундаментальных факторов" и "шоков", сильно напоминающих восточный анекдот о группе слепцов, которых попросили дать определение слона, ощупав различные части его тела, позволив строить им химерические предположения о внешности животного. В таком случае все участники рынка и торгов оказываются мотивированными иметь более-менее согласованное представление об объекте управления, который уже одним этим становится чем-то большим, чем набором переплетенных и копошащихся в опилках разновеликих червей. И еще в таком случае биржевая торговля если и будет зависеть от психологических факторов, то от совсем других и, кстати, по существу предсказуемых, связанных со все той же жизнеспособностью объекта управления.

***

В ряде случаев куда более корректным, нежели использование понятия информации (как отношения формальных и материальных аспектов причинности в абстракции от двух других аспектов) является куда более обыденное понятие следа как продукта отношения различных степеней и форм солидаризации. В этом смысле, применительно к человеческим сообществам, оказывается важным, что солидаризация берущих право меньшинств, побеждающая пребывающее в своем праве менее солидаризированное большинство, о коих вещает в своих интервью Н.Талеб, еще вовсе не означает высокого качества самой солидаризированной социальной материи, и может носить предсказуемо срочный характер (как, например, асабия). Это обстоятельство важно для понимания проблемы элитаризма, о коем идет речь дальше, и способов ее разрешения.      

***

Платонов связывает отчуждение с разделением труда, но не идет дальше, как это делает Григорьев, и не говорит про экономику знаний и про то, что сутью отчуждения в процессе разделения труда является именно что отчуждение знаний и квалификации работника с обесценением его на рынке труда (об исторических реалиях которого российские обыватели имеют весьма смутное представление) и перевода его компетенций и знаний на уровень "знания фирмы" с распылением его деятельности среди менее квалифицированного, взаимозаменяемого и покладистого, более дешевого и менее требовательного, персонала. А потому у него отсутствует нарратив о том, как эти высококвалифицированные категории, оказавшиеся "белыми" или "светло-синими" воротничками не у дел, уступая место все более "черным" воротничкам, оказываются той социальной инстанцией, что способна осознать необходимость собственной кооперации на проектных началах и приступить к выстраиванию нового мира, где будет звучать одновременно как новое и как хорошо забытое старое категория человека предпринимающего, преодолевающего даже те экономико-капиталистические формы общественного устройства, в рамках которых им некогда довелось возникнуть в известной исторической ретроспективе. Не рассмотрение Платоновым отчуждения с позиции экономики знания приводит к тому, что преодоление отчуждения в рамках социалистического госмонополизма (ГМС) в отношении мелких собственников он закономерно рассматривает как частичную экспроприацию. Которая на деле оказывается ничем иным, как государственным грабежом различных категорий населения, до того ограбляемых фирмами в процессе отчуждения квалификаций. Проблему здесь, однако, составляет способность сопротивляться спецсредствам нормативного соцпроектирования (в первую очередь, косвенным налогам и драконовским законам), а также осознавать собственные интересы в долгосрочной перспективе во избежание эффекта медленного сварения лягушки, то есть мыслить и действовать трансисторично. Ну и, наконец, использовать способность работать со стационарным бандитом с позиции внешних факторов, что вообще едва ли когда-то всерьез рассматривалось как для мелких и средних экономических агентов (разумеется, за исключением лозунга "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и связанных с воплощением его в жизнь вещей).

Рассуждая о регламентации, Платонов стремится раскрыть предмет и задачи автоматизированного проектирования. К тому же он понимает преодоление отчуждения в рамках госмонополии как преодоление отчуждения одного производителя от другого, имея в виду, скорее всего, организационных производителей, или предприятия. Если же речь идет о конкретных людях, то лишение квалифицированных специалистов их инструментов, обеспечивающих им гарантированное право дохода и творчества, в одном случае создает преодоление отчуждения между производителями 1/128 части сапога и 1/35 части носка, тогда как в другом – между опрятным производителем общественного блага и деклассированным забулдыгой; иначе говоря, имеется возможность понимания такого преодоления отчуждения в виде уравниловки. И это, еще раз, если при рассмотрении отчуждения исключать фактор знания.   

Но эти проектанты – совсем не те, кто некогда проигнорировал свое право (и, одновременно, обязанность) радикально решать задачи общественного развития: здесь речь идет о некой продуктивной массе человеков нового типа. Хотя, конечно, "фарватерная сволочь" будет рада перехватить подвернувшуюся им лакомую политическую повестку, самостоятельная способность к выработке которой у них давным-давно атрофировалась. Конечно, первое желание – выкосить их косой революции (или, в мягком варианте – люстрации), поскольку их фееричная неспособность к управлению (прежде всего, в России, но для прочих стран это не менее актуально) выродилось в буквальное воплощение в жизнь картин И.Босха и произведений Дж. Оруэлла. В еще более мягком варианте эта проблема решается введением системы конкурентного администрирования в рамках административной реформы, но таковая сегодня весьма сомнительная в своей последующей эффективности именно по причине кризиса государственной системности как таковой (что, увы, замечается многими достойными умами или даже отрицается как невозможное). Сегодня для такой реформы нужно позитивно упразднить (уничтожить) государство и провозгласить республику, написав для нее "внеиерархическую" конституцию, провозгласив право собственности на личное оружие с правами его применения, и сделав многое другое, напоминающее знаменитый билль в десяти поправках. "Съест-то он съест, да кто ж ему даст" – вот что будет первой верной репликой на эти предложения, которые к тому же более радикальны, чем те, что звучали лет двести назад в устах отцов-основателей полугосударства США, причудливо наследующего исторические эпохи Рима в одной системе[4]. К тому же внешний супостат, в связи с которым оное конкурентное администрирование вводилось, в сегодняшних условиях имеет не страновую и национальную, а глобальную и распределенную, локализацию, и совершенно внемонархическую природу. Ко всему, даже радикально размежевав эти понятия государства и республики, я бы не рискнул сказать, что нам сегодня достаточно известно о последней, взятой в таком именно качестве. И тем не менее, все это – лишь новые условия действия, отказываться от которого – малодушие. И хоть все это, может, для кого-то и "не факт", но "не факт, что по жизни".

Тема альтернативной силы здесь затрагивается и потому, что при всей справедливости неокономического спускания с небес на землю в связи с тем, что капитализм сохранился, но в глобальном масштабе, и никогда в своей торгово-финансовой сути с этого масштаба не уходил, сама экспансионистская модель закончилась. Именно поэтому становятся актуальными удивительные рецепции Маркса Платоновым, предлагающим обратить внимание на куда большую сложность располагаемых представлений о стадиальности, чем дает нам поверхностная образованность, ломающим шаблоны общественнонаучной расхожести столь радикальным образом. Именно в контексте этих радикальных перспектив и взглядов предстоит ставит вопрос о субъекте действия, живущего сегодня все-таки преимуществом сознания естественной необходимости и объясняющего окружающую его реальность и действительность волей всемогущих и ужасных божественных начал – кстати, тем более божественных и непреложных, чем более они "экспертно обоснованы". Человек бытия в удвоенной внетрудовой реальности должен быть отличен от естественного человека мистико-мифического восприятия – в противном случае описание такого "нового человека" сведется к констатации тренда на архаику как естественного, закономерного и, опять же, "экспертнонаучнообоснованного", где не будет места знаниям о новых качествах и проектной компоненте, которая, кстати, как раз и является ключевым отличием этих двух похожих категорий людей: для более раннего мир есть следствие проекта (замысла) трансцендентальных и данных заведомо вне его разумения сил, тогда как для последнего мир есть поле собственных действий как в смысле дизайна социальных структур, так и внечеловеческого мира (вопрос о том, насколько и как в пределы его дизайнерских способностей попадает его собственное тело, оставлю открытым) – действий, соотносимых, однако, со сверхрациональными порядками бытия, превышающими его собственное разумение, но не содержащих нечто мистическое или сверхъестественное (ибо последним является собственно технологическое). Порядками, необязательными для сознательного контроля, соорганическими и доверительными порядкам сложности, для природы которых совершенно не исключается их проектное формирование в прошлом, причем такое, что предполагало бы направленный процесс самоусложнения (к мышлению такового, не говоря о собственно технологиях, сегодняшнее человечество едва подходит).

Важной новостью здесь будет сознание пребывающем в "удвоенной природе" новым человеком того, что собственно стремление к бесконечному познанию есть пагубная эксплуатация познавательной способности, мешающая развитию способности познать нужное и сделать верное, проистекающая как раз из архаического первобытно-естественного страха перед опасной и непонятной природой, не располагающего доверительным принципом выстраивания взаимодействия с ней и не способного это делать наиболее трезвым и рациональным образом. Но это же одновременно означает и признание известной нам научности в качестве необязательного, частного и преходящего формата системного познания мира, а не вершины человеческой эволюции, причем не только потому, что закончилась обуславливавшая НТП-науку экономическая реальность капитализма, но и потому, что возможен принципиально иной порядок взаимодействия с природой, способный также выступать в модусе научения или познания.

Человек в сумме его задатков может быть воспитан как в более, так и в менее животном формате – в этом и состоит идея улучшения его природы – простая и, вместе с тем, первичная, идущая до и помимо разного рода концепций вроде body augmentation, и вовсе не представляющая собой "подавление", как то считает фракция наивных психоаналитиков. Когда Маркс говорит о том, что человек должен обрести самого себя, избавившись от труда и производственных отношений, и перейти к гуманистической, посткоммунистической даже, деятельности, он в этом тезисе дает интересные предпосылки толкования: во-первых, в том смысле, что с незапамятных времен человечество как "аристотелева органика" нездорово; а во-вторых, в смысле возвращения некогда утраченного. Здесь неважно, была ли когда-то эта "великая атлантическая эпоха" или нет – важно то, что целевое деятельное состояние общества оказывается по Марксу виртуалистически заложенным в человечестве как potentia и causa finalis социального развития.

***

В этом разговоре сталкиваются стадиальность с универсальностью (помимо заявленного самим С.Платоновым столкновения свободы с равенством). Однако здесь нет сущностного противоречия, поскольку стадиальность есть фазовая реализация движения, также представляющая одну из фундаментальных универсалий, с свою очередь представляющая одну из фундаментальных, принципиальных и неснимаемых философских проблем, выступающих источником самой философии.

Эту, кажущуюся фантастической многим "трезвомыслящим ученым", реальность удвоенной самовоспроизводящейся природы, пользование плодами которой происходит в индивидуальной форме, не опосредованной обществом, Платонов, трактуя Маркса, называет высшей стадией коммунизма[5].

Особо интересно то, что Платонов пишет насчет автоматизации процесса регламентации. По сути, речь идет о необходимости пересмотра функций и задач григорьевского проектанта, превращающего АОД в регулярности посредством творения регламентов (их ли одних, в таком случае, и не оказываются ли уделом человека-творца в таком случае лишь регламенты высших порядков вроде тех самых федеральных законов, для которых требуется воображение?); с другой стороны, автоматизация регламентирующей документации (которая заведомо должна быть основана на софте специализированных логических моделей с применением, возможно, искусственно-языковых систем вроде Универсального Семантического Кода В.Мартынова) означает не иначе, как ликвидацию профессии юриста и юриспруденции как доходной деятельности, идущей вслед (или одновременно) за ликвидацией профессии экономиста как, исходно, консультанта по вопросам адаптации в конкурентной средеконкретных фирм, выбравших специализацию на определенном бизнес-направлении.

Об авторских ошибках

Ошибка С.Платонова – в том, что, оценивая антагонизм эпохи уничтожения частной собственности, он противопоставляет коммунистический идеал социальной справедливости идеалу индивидуальной свободы. Более конкретно, она состоит, в первую очередь, в том, что социальная справедливость не обязательно должна носить государственнический характер – не только потому, что у государства как формы существует альтернатива, но и, собственно, потому, что самое коммунизм упраздняет государство. Во вторую очередь, в рамках тех же лозунгов-тезисов коммунизма насчет свободного развития каждого как условия свободного развития всех, взаимонаправленности способности и потребности относительно отдельной личности и т.п. индивидуальная  свобода оказывается не в меньшей степени высшей коммунистической ценностью, но понимается как свобода "от чего-то  к чему-то", как свобода творческой самореализации и здорового межчеловеческого общения. Элитарная свобода, в свою очередь, представляет собой не иначе, как формат разгосударствленного права (на которое, кстати, очень любят ссылаться элитарии), весьма напоминающая свободу закрытых аристократических клубов-борделей во Франции накануне буржуазной революции; только если там эти заведения были частными и все-таки подчиненными государству, то здесь "пространства свободы" представляют собой принципиально иную игру едва ли не психоаналитического характера, воплощаемую в продуцировании средств и методов страха, выражающуюся в военно-промышленных игрушках[6]. Но это превратно понятая, а не подлинная, свобода личности, поскольку она не соотносится с проектным конструированием собственной жизни (в том смысле срочности профессий, как об этом говорилось раньше касательно научного и профессионального статуса проектной деятельности). Признаком того как раз и являются те самые, отмеченные Платоновым, неорабовладельческие и неофеодальные проявления, что фактически представляют собой не иначе, как спрос со стороны незрелых личностей-детей, натаскавших себе игрушек в кучу и сидящих на ней. В этом факторе личностной недоорганизованности и заключена "кощеева смерть" элитаризма, то есть в бытии элитой неподлинной, не производящей смыслы-прежде-труда (вернее, работы производства регулятивов и мотиваций). Некое правильное и социально справедливое государство, основанное на справедливых идеологии с теорией, соединенных, по Платонову же, идеей революционности пролетариата, который, по нему же, исчезает именно благодаря успешным усилиям элитариев, свергнет "зажравшихся супостатов". Но, будучи государством, оно по-любому оказывающееся "государством уравниловки". Проектность по книжке Платонова "после коммунизма" легко спутать с идеологией, особенно в той части в ее конце, где речь идет о синтезе идеологии и науки. Скорее он различает эти вещи, хотя, конечно, именно категория смысла связывает проектирование с идеалом, постулируемым как нечто достижимое.

С этим же связана и упомянутая ошибка слишком широкого понимания Платоновым марксовой категории отчуждения (каковая, как всякая ошибка, есть возможность противоречия или условия развития в диалектическом смысле) как, в действительности, отчуждения работника от его знаний и квалификации в пользу фирмы, а значит – возможности получать высокую зарплату с последовательной заменой более дешевыми, покладистыми, нетребовательными, заменяемыми и производительными работниками. Это противоречие, согласно ему, как раз и способно быть разрешаемым в человеко-машинном смысле. Углубляя РТ за счет снижения квалификации и тем самым повышая производительность, частник ведет процесс к элитаризму, выбрасывая на улицу и ставя в предельно жесткие условия наиболее квалифицированного (в отдельных случаях – того самого "всесторонее развитого") человека (в отдельных случаях – белого воротничка), то есть пролетаризируя его (а пролетарии, по Марксу – именно что мало- или неимущие квалификанты) и формируя их массово, при этом одновременно творя "революцию менеджеров", сметающих самого частного собственника как основателя-изобретателя или правообладателя предприятия. Платонов говорит, что подлинный коммунист – тот, кто исследует подлинные интересы и страшилки всех социальных категорий. Что ж, и культиндустрии, и обыденный опыт, и OSINT свидетельствуют о том, что сидящие на игрушках элитарии, отрицающие со своей колокольни и государство, и частную собственность, суть те самые менеджеры, или  приказчики, убежденные в своем элитарном праве как раз по причине того, что, считая себя подлинными творцами и тружениками (вопрос о конкретике собственных трудов и замыслов они, конечно, не ставят), они одержапи верх над частными собственниками. Именно поэтому корпоратократия оказывается естественной средой приказчиков. Между тем, подлинный, или высший, пролетарий – тот, кто предельно осознал свою пролетарскость и свое творческое предназначение: будучи выброшен внешней силой, он отказывается от личного падения, ища подлинного человеческого общения в кооперации с иными себе подобными, и в этом состоит самая что ни на есть подлинная историческая необходимость. Избавляясь по мере роста сознательности (хорошее понятие, порядком подзабытое в результате отрицания всего "марксоидного"), он также ощущает и осознает бессмысленность "работы на дядю", ибо видит тщетность усилий саморазвития без действенной гарантии личной свободы, но не отказывается от него именно в силу того, что оно есть первейшее условие личной свободы.

Машинность – признак дорогой массовой рабсилы, автоматизированная машинизация управления – признак не только избавления от бюрократии (положительного упразднения, или уничтожения, государства, причем республику нельзя считать, в рамках всего выше сказанного, просто упраздненным государством), но также и признак общества, ориентированного на внетрудовые (еще раз, в том смысле, как понимает труд Платонов) формы творческой деятельности. Что уже с теоретических позиций указывает на то значение, которое имели кибернетические эксперименты 1970-х годов, и на ту опасность, какую они несли для мировой торгово-финансовой системы управления мировым хозяйством, пустившей развитие кибертехнологий в выгодном себе направлении. В этом смысле элитаризм есть высшая форма отчуждения, поскольку он стремится диктовать и властно определять меру личностной развитости, доходя до использования технологий LMS (кои, однако, не стоит путать с LCMS, в своих SAAS и freeware версиях способных работать как раз на благо антагонистичной стороны), поскольку приказчик принципиально нетерпим к обществу людей, более развитых в чем-то, чем он сам, видя в них лишь конкуренцию, но не возможность собственного развития. И в этом смысле также по особому начинает звучать вопрос о международной интеграции таких пролетариев, ключевым фактором консолидации которых могут оказаться университетские сообщества: ярким примером этого оказываются все те же представители направления "интегрированного дизайна", одним из которых по праву может считаться Andrew Heben с его книгой "Tent city urbanism", по-своему решающий проблему сохранения человеческого достоинства оставшихся не у дел бездомных людей (кстати, преимущественно коренных американцев) на вполне научно-прикладной основе решений в области ландшафтного и объемного проектирования.

***

Ключевыми ошибками неокономики (или, вернее, ограничениями теории), от меньшей  в своей значимости – к большей, на мой взгляд, являются:

  • собственно строгий экономизм: несмотря на декларацию необходимости целостной социальной науки, постулирование отсутствия решения проблем XXI века экономическими средствами и даже выход в область вопросов урбанистики, имеет место пребывание в пределах экономических понятий как преимущественных;
  • крайний эмпиризм, вплоть до антидедуктивизма, что уже является отрицанием естественной когнитивной способности человека, или функции зоны головного мозга, при смешении понятия дедуктивного обобщения с обывательским догматизмом, ссылающимся на "личный опыт". Критика последнего, однако, приемлема, если считать такой антидогматизм борьбой с известным в логике и риторике феноменом "поспешных обобщений";
  • социобиологический редукционизм с оттенками социал-дарвинизма, выражающийся в категории иерархического инстинкта, претендующей на объяснение природы человека (как демонстрирует прояснение образующих это выражение слов, не такой уж бесспорной), закономерно производящей понятие о государстве как исключительном и безальтернативном формате общественного устройства, хотя таковая безальтернативность сомнительна не только с точки зрения элементарной исторической оценки, но и собственно основного формационного подхода (разумеется, в той мере, в какой неокономика его может в себя включать), причем безальтернативном в будущем; несмотря на декларацию необходимости проектного формирования творческого "человека-проектанта" отрицается проектное формирование мира, в котором такому человеку предстоит жить, поскольку-де человек по своей природе иерархичен и не меняется;
  • государственнический субстанциализм, в обоснование которого, собственно и подводится аргумент об инстинктивной природе человека: внеэкономическим фактором начала собственно экономического процесса выступает государство как специфический институт насилия, эволюционировавший со временем в более развитые формы, изначально не заинтересованный в своей роли макросоциального попечителя, но впоследствии ставший главным фактором такого попечения и, одновременно, одним из ключевых стартеров экономического процесса, будучи главным и крупнейшим потребителем в обществе, каскадно запускающим низвой спрос и функционирование денег в режиме потребительских. Не исключая всей суммы неокономических нарративов по поводу роли государства, нельзя согласиться со статусом последнего как исключительной формы макросоциальной организации и фактора, запускающего процесс разделения труда, даже если эмпирика свидетельствует о столь его широкой распространенности в истории и пространстве, что ничто другое вроде бы и не заметно. Сомнение в таком статусе были предметом неоднократных философских рефлексий – в частности, изменившего мир марксизма. В 1-й лекции своего 2-го курса Григорьев говорит о том, что история экономики со времен ее возникновения у физиократов – это история ее деградации как науки, но почему бы не предположить, что, с точки зрения собственно науковедения экономика – прекрасный экземпляр жизненного цикла некоторой дисциплины, растянувшейся на века, и говорить о ее деградации (в известном, опять же, смысле, и отдавая должное аргументам Григорьева) – это все равно, что говорить о деградации человека, движущегося от рождения к смерти в рамках его естественного жизненного цикла?  

В остальном же неокономика – вполне себе достойная экономическая теория – возможно, лучшая в мире на момент ее возникновения и публикации в источниках, ее излагающих.

***

Здесь имеет смысл перейти к ключевым ошибкам того, что связывается с именем Ленина - непревзойденного теоретика и практика марксизма и революционной теории. И даже если кто-то скажет, что в очередной раз Вождя не так поняли, то это не будет иметь значения, поскольку в итоге получилось именно то, как поняли. Многие из этих ошибок проистекают из специфического ленинского представления об одномоментности исторического действия, не то прекращающего формационную стадиальность, не то переводящего ее в какой-то режим нового существования, в котором "отжившее" продолжает движение по инерции; и его не то упраздняют, не то вступают с ним в некие компромиссы. То есть достаточно совершить одну революцию, и дальше, постепенно утрамбовывая и пережевывая "остатки прошлого", строить светлое будущее руками трудящихся, благо власть принадлежит им. Но не тут-то было, и "вдруг" обнаруживается, что страной управляет все та же, имперская по сути, бюрократия. Обычно это называют социальной инерцией, причем в некоторых случаях оправданной (так, система разделения труда сопротивляется внедрению нового изобретения, опасаясь роста безработицы и ресурсозатрат на переоснащение). Однако инерция – не совсем удачное слово; скорее, здесь следовало бы вести речь об эффекте памяти: затягивание возмущенной воды ряской в смысле социального процесса скорее следовало бы рассматривать как своего рода социальный гомеостаз до привычной формы, а потому представление о революции как об одномоментном действии должно быть пересмотрено: уж коли за ГМК (и его разновидности ГМС) следует элитаризм и сопротивление основанной на частной собственности системы, если можно говорить о том, что советская система представляла собой все ту же капиталистическую модель, и в новых рецидивных формах воспроизводит даже предшествовавшие капитализму формы[7], то революция должна стать не одномоментным, а итеративным, процессом, проектно-планомерно (модерируемо) воспроизводимым на протяжении значительного исторического периода в зависимости от того, в каком направлении развивается социальная динамика, и как раз именно для этих, управляемых в период элитаризма, процессов, нужны социально-исторические агенты трансисторической преемственности, названные здесь "группой общественного иммунитета". Допустимость революции может (и, наверное, должна) быть заложена в обществе как на конституционном, так и на институциональном, уровнях; отчасти, хотя и с оговорками и с институциональным смягчением практики эта возможность заложена в системе общественных отношений США, а также немногочисленных стран с исторически большим опытом борьбы с тиранией. Однако здесь речь о кое-чем другом: в данном случае, помимо первой задачи трансисторичности, состоящей в трансляции цивилизационных достижений сквозь бури общественных катаклизмов, войн и революций, возникает еще одна задача – исходя из памятования целей и их коррекции со временем (как, соответственно, существенной части таких достижений) использование соответствующих инструментов слома деградирующих или откатывающихся в прошлое политических режимов, формирующих себя в течение десятилетий (если не больше), а потому незаметных добросовестному обывателю соизмеримо с периодом его жизни. То есть это – вопрос управляемого процесса социальной коррекции, в том числе посредством управляемой революции. Речь, опять же, идет не только и не столько о полуконспирологической "цветной революции" (они есть лишь частный инструмент, причем весьма конъюнктурный), и даже не собственно о революции (которая может иметь весьма разные формы и которую следует отличать, несмотря на частую путаницу этих понятий, от гражданской войны, которая есть куда худшая вещь, чем революция, и способна начаться даже без нее). Прежде всего, использование подобных инструментов социальной инженерии (куда относятся как военно-политические, так и экономические, средства управления общественными состояниями, что на начало XXI века признается уже не одним экспертом как свершившийся факт) должно опираться на четкое видение предмета и целей действия – в данном случае, модели жизнеспособного состояния мира, который нужно создать (или препятствие возникновения которого нужно устранить) в соответствии, опять же, с некоторой, достаточно четкой и обоснованной, проектно-прогнозной картиной – в противном случае это подобно тому, как без четких задач вмешательства и цели исцеления хирургический инструмент становится орудием мясника. На рубеже XIX и XX веков революция могла быть планируема и осуществляема (как разовая смена глобальной фазы человеческого развития в отдельно взятом пространственном локусе – возможно в этом и заключается причина ее одномоментности, как именно запуска глобального процесса), тогда как на рубеже XX и XXI веков она оказывается управляемой, и заведомо ориентированной на возможность ее повторения, поскольку заведомо признается именно что динамическая многоукладность общества, способного как к отмеченному гомеостатическому эффекту памяти, так и к не менее естественному революционному научению-в-развитии. Однако частичная управляемость революционным процессом и есть то, что обеспечит такое научение общества (путем институционального формирования в нем критической инстанции), при этом не наломав дров избыточной разрухи и хаоса (избыточной – потому, что понятно: ведущий из Глупова в Умнов через Буянов путь сопровождается битьем посуды и даже чего покрупнее). Хорошей новостью является то, что ужасные изобретатели "цветных революций" из зарубежных спецслужб – во многом лишь подражатели, хоть и небезуспешные, и находятся в лучшем случае на уровне слесарей-инструментальщиков высокого штиля, но заказчиком и основным разработчиком соответствующего инструмента всегда остается его изобретатель – хирург, именем которого инструмент называется в международной номенклатуре. Прежде всего – потому, что он знает, каким образом его применять так, чтобы было не во вред пациенту. Конкретизацией принципа "не навреди" и, одновременно, гуманистической целью для тех, кто впервые радикально стал применять такие инструменты на научной основе (да, не во всем успешно, но это имело место впервые – можно обратиться к историями операций Р.Листона), было "свободное развитие каждого как условие свободного развития всех". Именно поэтому то, что реально препятствует свободному развитию каждого - будь то безудержное потребление или, наоборот, фискальный грабеж с лицемерным смешением скромности и неимущей бедности, церковное порицание интеллекта, лживое смешение служения государству со служением стране, и прочие ложные ценности, должны быть радикальным образом и систематически отслеживаемы в своей критической массе, оцениваемы с точки зрения тенденций общественных процессов и устраняемы наиболее авангардными средствами. Разумеется, те, кто станет их использовать таким способом, будут отличать этот способ от способа использования у других целях – например, мясницких; ибо, конечно,  некоторым сложным вещам может научиться и обезьяна.

Одномоментность революции (а не серийность, допускаемая потому, что одной революции может хватить) в рамках специфически понятого диалектического процесса – предпосылочная "ошибка Ленина", а потому и не рефлексируемая. Серия революций в странах Африки и Латинской Америки – не новость, но там они были также чередой стихийных событий, причем достаточно быстро сменяющих друг друга, а не растянутых на десятилетия по причине того, что общественно-экономическое состояние откатывалось к прежним формам: эти революции – состояния, когда общество перманентно трясет и лихорадит, а не когда "только, сволочь, опять оброс". Догадка о том, что социалистических революций (а речь идет именно о них – во всяком случае, в смысле управляемости со всеми оговорками насчет отдельно стоящих "цветных"), скорее всего, должно быть несколько по причине природы самого общества – одновременно и просветляющая, и удручающая: едва ли взрослый и ответственный человек в здравом разумении захочет запустить частично управляемый процесс, чреватый неуправляемостью и гражданской войной. Однако такие процессы именно в своей управляемой форме (а не форме бунтов или стихийных восстаний, о чем уж сколько раз говорили классики революционной теории), прежде всего, происходят по критической необходимости (как то факт фискального грабежа государством населения на 2016-2017 годы, предсказывавшийся отдельными наблюдателями еще в начале 2000-х гг.), но для запуска процесса нужны еще пресловутые предпосылки. Кроме того, здесь возникает непростая задача понять для многих заинтересованных этими вещами того, что частичная управляемость и неуправляемость – разные вещи, а также, что куда менее тривиально – того, как возможно обеспечить частичную управляемость в условиях изменившейся конъюнктуры, то есть в ситуации, когда изменились точки контроля и конфигурация усиления сигналов. Здесь, однако, не так все страшно, поскольку процесс, в общем случае, переходит в автопоэтическое состояние и возникает управленческий режим игры – коммуникативной ситуации, когда достижение цели ради объекта управления сталкивается с его  способностью достигать эту цель самостоятельно: как, например, отходящий от наркоза человек, пытаясь дышать самостоятельно, сбивает ритм работы аппарата искусственной вентиляции легких. И, тем не менее, революция – рискованное предприятие, поскольку движется праведным народным гневом, направленным на конкретные категории паразитов, и да – заслуженно.

Вторая ошибка Ленина – в том, что, в рамках создания российского (и, кстати, мирового) осевого времени в XX веке посредством одномоментной революции Октября, он не упразднил государство, отложив решение этого вопроса до "светлого коммунистического будущего", отождествив государство рабочих и крестьян (с его диктатурой пролетариата, чреватой продразверсткой, что составляет еще одну, отдельную, тему) с советской республикой. Еще раз, немудрено: Ленин был юристом, и не мыслил упразднение государства как поэтапно осуществляемый процесс вообще (реализуя сотоварищи, как первый среди равных[8], проект "государства достойных"). Тем более не мыслил он способность к такому упразднению силами и средствами идейного противника (что как раз наблюдается на рубеже XX и XXI веков в рамках элитаризма и о чем писал С.Платонов в 1980-х гг.)[9]. Принцип Интернационала "...а дармоедов всех – долой" так и не был реализован до конца – чему ж тут удивляться да изобретать какие-то революционно-административные примочки, которые вождь полетариата предлагал, пытаясь исправить ситуацию?!

Едва ли не зеркально близкой, и теснейше связанной к предыдущей, ошибкой Ленина оказывается неупразднение денег, также оставляемое уделом "светлого будущего", и не рассмотрение конкретной формы такого упразднения в виде частных и личных денег как средства избавления от тирании известных форм капиталистической конфигурации общества. В рамках чего предполагалось, что в новом "справедливом государстве" и деньги будут не то "справедливо работать", не то "работать на принципе справедливости", а потом-де мы их отменим, но пока вот не можем в силу все тех же "закономерностей общественного развития", которые, однако ж, были преодолены революцией по Ленину, а не естественно по Люксембург. Для этого, однако, нужно было бы совершить едва ли мыслимое для Ленина дело – отказаться от марксовой презумпции металлодевизных денег и начать их рассматривать в чисто семиотическом ключе. Едва ли такое было возможно, особенно с учетом того, что концепция искусственных языков не была в то время в достаточной степени развита, а третий позитивизм получил свое начало как раз через год после смерти Вождя мирового пролетариата.

Возникновение в Европе капиталистических денег было следствием самооправдывающегося и квазикающегося присвоения "восточной госсобственности" (сопровождающееся традиционной междуусобной поножовщиной с последующим, уже национальным, покаянием). В неокономике признается присвоение чужих левиафановых денег, но как одномоментный период в числе прочих случайностей, обусловивших капитализм, а не как его ключевая особенность, воспроизводимая далее итерационно, рефлексируемая и развиваемая в последующий исторический период (включая конспирологические формы в период устойчиво осваивавшего эмиссию абсолютизма). Создание негосударственной и негосударственночастной системы денег меняет этическую основу экономических отношений, возможность каковой в принципе не признает Григорьев, считая ее махровой интеллигентщиной. При этом хозяйствование оказывается способным изменить свою экономическую суть на что-то иное (неокономическое, надэкономическое, неэкономическое - не суть важно). Именно поэтому и революционное преобразующее действие, творящее новые институты (не обязательно в формате той же гражданской поножовщины) нужно осуществлять не одномоментно, а итеративно (куматоидно), предъявляя и воспроизводя возможности и лекарственные преимущества новой модели перед прежней. Подлинное доверие к деньгам возникнет тогда, когда они станут средством артикулированно выраженной мерой доверия личности к социуму, обществу и, далее, к экономической системе, трудовая обязанность по отношению к которым опосредована этой мерой и составляет ее право в качестве основы общественного договора – конвенционального условия деятельности и оферты участия. В таком случае пропаганда, идеология или религия с метанарациями о затрате жизни во имя трансцендентальных целей непонятно в чьих интересах оказываются ненужными – в том числе потому, что любая сверхзадача становится проектной и получает интерес в меру приверженности ей и оценки способности реализоваться в качестве таковой.

Следующая ошибка касается собственно пролетариата, который не мыслился основателем Советского Государства в иной, экономически свободной, категории предпринимателя, выбирающего предмет и объект производства, но ориентированного лишь на задачи государства и партии, гораздо лучше, чем он сам, знающей, что народу потребно. Ибо такой предприниматель неизбежно отождествлялся с мелкой буржуазией и, в отсутствии концепции частных денег как части государственной экономической политики, просто не мог мыслиться иначе, как социально чуждый элемент, бытие которым для пролетария – классовый моветон. Наличие артельной формы собственности вслед за прекрасным ленинским принципом многоукладности экономики оказалось недостаточно для того, чтобы эта артельность или потребкооперация стала чем-то большим в доле валового продукта, и создавала бы экспериментальные хозяйственные комбинации, разрушение которых амортизировалось бы всегда открытыми дверями государственного спроса на рабочую силу. Такая ситуация, действительно, была бы чистым идеализмом, не опирающимся на реальность процесса "огорожанивания страны", который как раз представлял собой исходную реальность. Пролетариат, пополняясь крестьянским резервом в своей городской массе, так и не понял, что в качестве хозяина сменил частного буржуина-капиталиста на государственно-монополистический социализм. Марксов пролетариат – квалифицированные малоимущие или неимущие, от которых что-то зависело на производстве. Процесс отчуждения никуда не делся, но был приглушен и скомпенсирован гарантией занятости, обеспеченности жильем и прочей социалкой – теми благами, которым страны первого мира могли теперь только подражать. Но обещанные предприятия и колхозы стали принадлежать не рабочим и крестьянам, а все тому же советскому государству: изобретательный и предприимчивый марксов рабочий постепенно вырождался, имея возможности самореализации лишь в рамках соцсоревнования и производственных рацпредложений, но не имея возможности быть свободным от денег, "покупая до продажи", будучи зависим от государственной зарплаты. Ни он, ни крестьянин, не могли перейти в категорию предпринимателя. Ленинский крестьянин мог стать пролетарием, но оба они предпринимателями – нет. А это значит, что, сделав ставку на право человека труда быть главным, этому человеку было фактически отказано в праве на воображение и воплощение творчества (собственно, антропологическую цель Маркса), что уже где-то через несколько поколений сказалось на куда большей заинтересованности этого человека в результатах и эффектах жизни произведшего самое промышленность аутентичного торгового мира, нежели в сытой и мирной, но достаточно унылой и заорганизованной советской жизни: начиная пролетариями (достаточно деградировавшими как класс к тому времени) и заканчивая широко известными в узких кругах сотрудниками Института Системного Анализа АН СССР. В рамках марксистского диалектического подхода мирное творчество – это, прежде всего, полемика, и прежде всего – по вопросу своего основного предмета, а она-то в конечном счете и была свернута в самиздат и диссидентов. "Частное дело" пролетария было делом немыслимым, поскольку частное в общественном (да и, похоже, не только в нем), похоже, вообще никогда не мыслилось в эпистеме частичного.

Ну и, конечно, очень быстро после революции и гражданской войны рядовые представители победившего класса лишились права на личное оружие. Что, собственно, и можно считать началом самовоспроизводства государства в его известном смысле. Логика здесь простая: трудящиеся стремятся к миру, человек человеку брат, и личное оружие, как признак буржуйского общества, им ни к чему – особенно когда братоубийственная гражданская война закончилась. А вот в случае, если империалистические хищники вздумают напасть, тогда организованная мудрым советским государством система разделения труда произведет и поставит каждому подотчетную винтовку и амуницию, а по факту выполненного долга – изымет обратно, ибо советский человек – мирный по сути, но доверять ему оружие в личное пользование все же не стоит, ибо устроивший "русскую революцию" массовый человек – исторически воинственный. Однако право на оружие – это принцип комплектования армии и атрибут гражданственности. В некоторых странах он позволяет создать наиболее эффективные вооруженные силы, не требующие времени для мобилизации и поистине народные.

Нельзя сказать, что все эти ошибки были непоправимы: с некоторых пор мы знаем больше о природе вещей, но ценности остались теми же – даже несмотря на то, что они существенно сместились. Исправление их (вернее, безошибочное действие в данных отношениях) как раз и способно представлять набор основных векторов общественных изменений, образующих систему, о революционном или реформистском характере которых возможно принимать решение. Все преодоления этих ленинских ошибок (+ ошибок неокономики) должны привести к созданию республики – народоправию, где publica становится реальностью.

Как же должна управляться республика? В рамках развития доказавшего свои преимущества системы конкурентного администрирования (а вот особых системных недостатков ее известного вида, за исключением некоторых нюансов низовой амортизации, обозначенной чуть выше, у нее нет) три группы безопасности общества заведомо конкурентны между собой, будучи сермяжно родственны. Их конкурентность и задачи существования носят надуправленческий характер, и по сути своей, будучи артикулированы и активизированы в своем статусе, как раз должны быть направлены на препятствие превращению республики в государство (прежде всего, империю, но возможно, и монархическую нацию). Они взаимно конкурируют и взаимно дополняют друг друга, представляя собой альтернативный американскому вариант реализации такого управления, для России (также, как в США) обусловленный особыми историческими условиями. Это же значит, что в стране не может быть "президента", исторически выполняющего для случая США роль сверхсрочного квазимонарха: свободным людям не нужен начальник, а наличие главного, ответственного "за все на свете", есть первое условие формирование иерархии, сиречь государства. Да, это малость непривычно и неуютно – но лишь для тех, кто не способен до конца стать личностью, осознающей неслучайность собственного существования в мире и обществе, и несущей ответственность за происходящее с ней, а не делегирующей эту ответственность некой трансцендентальной инстанции; когда такая возникает из числа земных людей, создается условие формирования пространства власти. И чем больше самоуспокоенность и беззубость гражданина, те более власть и государство будут расти. Это давняя истина, ее лишь нужно вспоминать время от времени, и становится зубастым, чтобы не допускать безобразий, которые в дальнейшем будут навязываться в качестве нормы.

Конкурентное администрирование дополняется форматом неотчуждаемой хозяйственной консолидации граждан, основанной на развитой и адаптированной к конкретному обществу системе частных или личных денег; и это тема, требующая особой проработки.

Далее, прямое право граждан устроить революцию против узурпаторов (русским людям неплохо вспомнить, что узурпация власти и следующие из нее злоупотребления, ущемляющие права и свободы – уголовное преступление) обеспечено правом владения оружием. Условия возникновения революционной ситуации как необходимость качественных перемен (а не как предмет страха нежелательных рисков) оценивает каждая из трех групп безопасности общества, обладающих надзаконным статусом "гарантов республики" и воспроизводимых в нем полуестественным-полуинституциональным образом – в силу своей фактической, а не номинальной, природы. Особое понятие "силовик" как связанная с насилием сословная категория и соответствующая ей внеторговая политическая партия исключается в обществе: теперь всякий есть силовик, будучи гражданином, заинтересованным в общественной безопасности и обладающий правами. Первое, что должна обеспечить реализация всех этих вещей – чтобы у гражданина не складывалось обоснованного ощущения, что некая сторонняя персонализируемая сторонняя сила технологически или социально определяет за него его судьбу или лишает выбора, требуя сделать оный в условиях недостаточной информированности (марксово определение человека как совокупности всех общественных отношений как раз находит конкретизацию в категории выбора, включая срочность предмета выбора). Разговоры про то, что этот принцип не может быть применен ко всем, носят все тот же социобиологический характер; при этом нужно, во-первых, понимать, что макроэкономическое не тождественно макросоциальному, а во-вторых, понимать жизненную обоснованность различия между действительным, возможным и ценным.

Продуктивная задача России в период погружения в экономический кошмар – стать страной-гардарикой, союзом вольных городов, и неважно, крупный ли это региональный центр, начинающий свое хозяйственное бытие экспедиционный лагерь-поселение или комплекс зданий из предметов мебели в отдельно взятой квартире или частном доме. Если государственная власть боится городского населения, а потому всячески сегрегирует его и, как электорат, растворяет его в полуисчезнувшем деревенском, то значит, над людьми не должно быть этой власти, не говоря о том, что над человеком свободным не должно быть в принципе никакой власти, поскольку такой человек, властный над собой и собственной судьбой, в принципе не может ее никому делегировать, отчуждать или соглашаться на отчуждение или "делегирование". То, что многие не разделяют власть и управление как решение общих задач и проблем, является весьма значительной проблемой перехода к качественно новому состоянию человеческого общества. Власть как антропофизиологический феномен, и особенно государственная власть, по природе своей не рассчитана на решение общих проблем и задач, особенно проектных; реализация последних, при всех декларациях и даже очевидных и безусловных крупномасштабных успехах (как то свидетельствует уникальный советский опыт и опыт некоторых иных экономически развитых государств) всегда была содержанием деятельности, но никогда не сутью или природой государства, воспроизводящего себя как самоценность (за исключением, пожалуй, СССР, имевшего государственные сверхзадачи). Человеку, занятому задачей творческой, тем более такой, что вдохновляет других людей, нет дела до того, чтобы ставить себе цель получить контроль над этими людьми, распоряжаться отпущенным им сроком жизни и получать за это их максимальную приверженность, преданность и благодарность (а ни за что иное какая бы то ни было власть их получить не может и не стремится). Творец получает признание как побочное и сопутствующее благо в меру своей вдохновенности, увлеченности и продуктивности. Можно "увлеченно править", но "увлеченно властвовать" звучит как оксюморон, и по факту является таковым: власть – это институциональное принятие сублимированной алчности, допускаемое вследствие невежества или малодушного безразличия к надличностныму состоянию общества, но не извечное, и притом здоровое, естество человеческой природы. Не дело свободного человека быть выдрессированным со стороны пахана или фюрера, и терперь такую дрессуру.

Присвоение государственных денег без права их прямой частной эмиссии, но с бесконечно отвоевываемым правом эмиссии косвенной как суть капитализма[10] в данном случае встречается с требованием уничтожения права частной собственности как основным требованием марксистско-ленинского коммунизма. В рамках последнего сама частная собственность, судя по всему, была некорректно понята основной массой последователей, а потому и концепция ее уничтожения оказалась сформулированной как представление, массово воспроизводимое соответствующим образом. Прежде всего, имелась в виду частная собственность на средства производства, однако если считать таковыми производственные технологии, то частная собственность на них образуется из тех, что частно присвоены, но не лично произведены[11], и обуславливают самое задачу приобретения таких технологий с целью извлечения прибыли в "крысиных бегах вокруг стульев" расширенного воспроизводства. В результате последователи стали бороться с любой формой имущественной собственности, дающей хоть какой-то неучтенный "советским государством" доход, включая технологические средства самозанятости, изобретательства и производственного творчества. Разумеется, никакого представления о природе тех денег, что составляют основу аутентичной частной собственности, при этом не было – в лучшем случае обращались к марксовой металлодевизной концепции.     

 
[1] Именно человеки, а не люди, ибо считают себя равнее других – тех, которые им платят налоги – "полюдье", но не наоборот.

[2] Отдадим дань С.Кордонскому. Как пел В.Высоцкий, "...и скрываются до срока даже рыцари в лесах...".

[3] Как США – полуреспублика-полугосударство, имеющее в этом свой момент системного противоречия.

[4] Открытую систему с предложением себя всему миру в качестве таковой республиканской модели являл собой ранний СССР, но был в этом качестве достаточно быстро свернут в связи с троцкистским процессом.

[5] Здесь вспоминается биомеханоидный мир "инженеров" из "Прометея" Ридли Скота. Интересно, читал ли прославленный режиссер книжку Платонова, или же самого Маркса, придя к аналогичным выводам? Как бы то ни было, представить эту техносоциальную реальность в адекватной форме оказалось делом проблематичным, потому фильм и получил репутацию сборника сюжетных нелепостей при замечательном замысле и красивых спецэффектах.

[6] Согласно классикам (жанра), это как раз называется известным со школы (не оптимизированной) государственно-монополистический капитализм (ГМК), когда функцию экономического агента берет на себя государство, давя частную собственность и устанавливая над ней контроль. Особенность его состоит в том, что он живет наращиванием военной истерии, спускает бюджет в ВПК (который всегда дыра с точки зрения прироста общественного блага), кормит разношерстных силовиков и ведет "маленькие победоносные войны" в случае, если нет большой войны, для которой этот режим существования как раз применяется. А еще он закручивает гайки и ограничивает внутреннее потребление, в иных случаях прямо контролируя его. В нынешней России второй декады XXI века, с известными поправками на изменение конъюнктуры с тех времен, когда ГМК был выявлен и описан, он и есть.

[7] Что в чудовищных по своей откровенности формах сегодня наблюдается в постсоветском несостоявшемся государстве "Российская Федерация", откровенно выступающего в своей фискально-грабительской сути по отношении к собственному народонаселению (именно собственному, ибо де-факто народ – собственность государства) как стационарный бандит в условиях, когда фонд промышленных предприятий как основной и классический источник налоговых поступлений разрушен, разворован и закрыт в условиях открытости глобальным рынкам, а у населения что-то можно законодательно изъять в пользу невесть ради чего существующего чиновничества ("социалка" ими также уже почти разрушена и свернута за ненадобностью), считающего государство своей собственностью (впрочем, это последнее – не главное, ибо не иначе, как государство есть сфера их профессиональной деятельности, источника дохода и самоидентификации, а потому естественно их восприятия государства как естественной и "собственной" среды обитания).

[8] На сей счет также много чего и кем сказано, но здесь нет нужды обращаться ко всей теме русской революции, растекаясь мыслью по древу и упуская главное.

[9] А если мы отрицаем государство, то как позитивно назвать способ общественного управления?

[10] Для чего оказалось необходимой крысиная гонка расширенного воспроизводства в условиях конкурентной среды в качестве средства компенсации недостающей денежной массы производственной частью финсектора, как следствие – формирование монополий, массовость банкротств как основание сомнений в предпринимательской деятельности, а также пресловутые кризисы перепроизводства, сопровождающиеся затовариванием и неплатежеспособностью спроса, а также ростом налоговой нагрузки государства, архетипически "возвращающего свое" в институционально-легализованной форме. И, разумеется, поиск новых способов итеративного присвоения оснований доверительности под руководством "авральной руки рынка" на новом этапе "развития" всей этой системы жизни, время от времени карнавализирующейся окончанием игры в "бег вокруг стульев".

[11] "Создание денег" приписыванием нулей на счете банкиром-кредитором следовало бы считать не "производством новых денег" (ибо выражаются они в легальной государственной валюте), и не "производством суррогатных денег" по той же причине (банкир – не феодал, чеканящий свою монету), но "суррогатным производством денег", поскольку суррогатом оказывается создание средства банкирского доверия к заемщику под прикрытием государственных денег.


Добавить комментарий