Некоторые спекуляции о возможности трансисторической преемственности: сопоставление авторских позиций

Откуда «трансисторичность»?

Некоторое время тому назад я задался вопросом о том, как, собственно, было бы возможно если и не «вечный мир» получить, то хотя бы сохранить достигнутые поколениями культурные высоты и способы устройства жизни (не хочу говорить о «ведении хозяйства» и «экономике») в виде наиболее системной, подробной и многоаспектной памяти о них, пронеся эту память сквозь водовороты и перипетии исторических кризисов и катастроф. Ведь охранители и носители памяти всегда составляют особый, элитный, уровень в конкретном общественном устройстве. Этот уровень также растянут во времени, имеет свой исторический процесс. Вследствие общественных кризисов как сами хранители памяти, так и плоды их трудов, оказываются отданы на волю стихий, и процесс передачи достижений в последующие поколения, сильно редеющие вследствие депопуляции, становится неконтролируемым: память веков и народов оказывается представленной им подобно «дарам моря», выброшенным на берег волной – чаще всего, в весьма потрепанном виде.

Такое путешествие сквозь историю как раз и должно быть связано с осознанием ресурсных перспектив через поколение, а также с осознанием типовой конкретики этих перспектив: когда, через сколько поколений, а также какие ресурсы будут дефицитными и какие из недефицитных будут им заменой. Это настолько же относится к производственно-сырьевым, насколько к информационным, ресурсам. Трансисторичность должна предсказывать катастрофу в ее типе, равно как способ сохранения в ней. Но что должно сохраняться? Достижения цивилизации и нравов, представляющие первое движение сердца ответственного интеллектуала, или экономические основания этих достижений, лежащие по ту сторону этих вещей и составляющие движение искушенного сердца – основания бедности и богатства? Что же в таком случае подлежит сохранению – неужели формы человеческой алчности и отчаяния? Вопрос касается того, как и в какой мере возможно сознательно, рационально и контролируемо выбираться из тотальных цивилизационных кризисов и катастроф, если решиться признать их цикличность, неизбежность и принципиальную проблемную неснимаемость. Здесь я могу лишь вслед за Фернаном Броделем признать, что, пожалуй, вся сумма обстоятельств и наблюдений, объединяемых в понятии мальтузианско-риккардианской цикличности, есть тот фактор исторического процесса, перед которым меркнут все остальные. И что нет никаких контраргументов против того, чтобы признать его сутью исторического процесса. Единственные оговорки, которые здесь, однако, стоит добавить – это то, что данные циклы, во-первых, составляют суть исторического процесса на протяжении всей известной исторической науке ретроспективы (а значит, допустимо предполагать в прошлом какие-то, пока неизвестные, решения); и во-вторых, то, что сих пор все, известные этой науке, попытки целостно контролировать или как-то радикально влиять на происходящее в рамках этих циклов были мало успешны – за исключением, пожалуй, капитализма (о чем говорит Григорьев), однако эта «формация» воспроизводит себя в расширении, а сегодня таковое закончилось в силу конечности планетарной территории. Прежде всего – потому, что осуществлялись, и до сих пор осуществляются, акторами, погруженными в систему этих процессов, своими действиями эти процессы воспроизводящие (а значит, допустимо предполагать в качестве стратегии решения некий выход в, так сказать, исторически нейтральный локус). И дело здесь не только в том, что известные со времен более ранних, чем гунны и Древний Китай, перенаселение и нехватка ресурсов производили голод, эпидемии, войны и радикальную депопуляцию человечества в силу ненаблюдательности, несформированности или полного отсутствия знаний о такой цикличности тех управленцев, что были выдвинуты обстоятельствами и людьми на свои места. Дело в том, что вопрос управления такими циклами усложняет отмеченная выше ситуация «объектная позиция – суперпозиция», только уже в отношении сохранения не достижений и подробной памяти, но собственно социальной системы. Иначе говоря, принципиальная трудность полностью осознанного подхода к управлению отмеченными циклами даже наиболее решительных деятелей, не говоря про массу исследователей, большая часть которых (в силу, опять же, естественного человеческого свойства) чаще всего отказывается идти до конца в собственных рассуждениях на тему этих циклов: действительно, как рассуждать о самом мрачном обстоятельстве изначально «мрачной науки» (но вроде бы скорректированной впоследствии), если заведомо знаешь, что едва ли следует рассчитывать на ответ, и можно лишь, в пределе, научно как-то предсказывать регулярно воспроизводимые периоды свежей, наивной, не наделенной историческим сознанием и научной памятью, и ничем вообще не обоснованной, радости жизни между приступами демографических кошмаров? Это – вопрос смысла жизни, дальнего планирования, отделяющего человека, стремящегося к великому и вечному, от свинообезьянничающего в сиюминутном потреблении хайдеггеровского das man или вновь возвращающегося к «натуральному» состоянию веберовского «организованного», но суетящегося, предпринимателя. Именно эта непревзойденность принципиальной бессмыслицы человеческого жизнеустройства вызывает когнитивные и эмоциональные расстройства многих исследователей, и они либо отказываются от дальнейших поисков, либо уходят с пути трезвого рассмотрения. В этом они оказываются чем-то подобны позднеантичным стоикам, среди ключевых представителей которых так много самоубийц: не мудрено, ведь пик популярности стоицизма приходится на крах великого имперства, и отчасти – на период следующих за ними великих социальных катастроф. Все это – не говоря про такое, казалось бы, «второстепенное», обстоятельство, как несоизмеримость среднего срока одной человеческой жизни со средними сроками исторических циклов, будь то общие мальтузианско-риккардианские, или более частные халдуновские.

Из циклов лекций по неокономике видно, что мальтузианско-риккардианские циклы – признак использования обществом натуральных ресурсов и признак системы феодальных отношений, что было преодолено в капитализме по мере углубления разделения труда. Разделение труда, собственно, и является первым, естественным и стихийным, ответом на стихию демографических циклов. Когда задействован оказывается максимум членов общества, в пределе – все, и все, в пределе, являются благоприобретателями трудов задействования. И специализированная производительность каждого оказывается важна в общем производстве. Теперь же, по мере возврата современных обществ к архаике феодальных отношений, есть риск вернуться к ресурсно-демографическим циклам со всеми их прелестями. Будет преодолена эта проблема «новым капитализмом», или мы получим нечто новое – неизвестно.

Между тем, уже в капитализме диспропорцию создает открытый Марксом факт функционирования труда в качестве товара, но не только. Товаром труд оказывается всегда на неком метауровне, а потому он и отчуждается в прибавляемой им стоимости в пользу тех, кто дерзнул выйти на этот метауровень, поднявшись над массой рядовых трудяг и организовав ее, а потому считающих себя в большем праве на долю доходов перед этой массой, получаемых с ее же трудов, потому-де, что без организатора не было бы никакого дохода вообще.

С другой стороны, открытое Григорьевым различие естественного и технологического разделения труда, а также рассматриваемое неокономикой различие аврального, проектного и рутинного видов деятельности задают еще один аспект проблемы отчуждения. Собственно, создание рутины направлено на превращение труда, в его изначальном значении действия преодоления трудностей и решения задач, в организованную работу как правилосообразную затрату сил во времени. Таким образом сформированный рутиной человек, по Григорьеву, есть человек, превращенный из «естественного» в «рационального» созидательной силой демиурга-предпринимателя, воплощающего собой подлинность творческой деятельности в реализации проектов как творении рутин. Такой труд-работа оптимизирует затраты сил и средств, но, будучи ограничен самим собой, вносит в нее идиотизм безотносительно к "сельскости". То есть, если универсум форм деятельности исчерпывается этими тремя, то на одного человека каким-то образом должна приходиться возможность их сознательной и рациональной смены как физиологическая норма. Лишь в этом случае человек не будет придатком машины.

Кроме того, здесь же возникает вопрос о смысле рутинной деятельности: когда я вижу подлинный или высокий результат какого-либо творчества (а сферой такового едва ли не всегда было искусство, и допустим, что проектное предпринимательство также есть искусство), то первое, что происходит – некие изменения в моем virtus, ибо творчество зажигает, вдохновляет, воодушевляет, удивляет и т.д. Я совершенно не оспариваю того, что таковой эффект оказывает производственная ловкость или выверенные формы машины. Однако воодушевление, как правило, коннотативно не вяжется с рутиной – в чем тут дело? Рутина – это, как правило, нечто монотонное, однообразное и скучное, но необходимое. А потому в жизни человека нужны как жизненное преуспеяние в рутинной ловкости, встроенной в производственные отношения (в систему разделения труда), так и некий, находящийся в границах, аврал. Как их сочетать, коли они различны? Опять же, с учетом того, что сам предприниматель неизменно рискует попасть в ловушку аврала, даже выстроив рутины, и движет своими консультативными запросами экономическую науку. Если брать ту же самую органико-холистичскую метафору, то рутина для организма есть ничто иное, как нормальная работа некоего органа, который в норме не ощущается, не дает о себе знать. То есть смысл рутины – в незаметности существования, а деятельность по ее осуществлению неизменно должна становиться привычкой по мере обучения рутинным процедурам (либо по мере комбинаторного освоения наличного предметно-технологического множества) до степени высвобождения личности к творческой деятельности (но здесь уже – чистый «Маркс», причем безотносительно к различиям понимания творчества Марксом или Григорьевым). Между тем, когда уровень разделения труда меняется, «органы» рутинных процессов начинают ощущаться, в том числе – тех, что переданы в машинное исполнение. Не здесь ли кроется основание разного рода техногенных коллизий и катастроф, дополнительное к основанию износа и устаревания? Поскольку и трудовое, и машинное, производство рутин есть часть целостной системы взаимоувязанных цепочек разделения труда, но понятно это не всегда, коллизии управления и технологические катастрофы часто трактуются в строгой альтернативе, в рамках вопроса о первичности одного из дизъюнктов. И виноват оказывается некий стрелочник, а не какая-то абстрактная необходимость начала процесса хаотизации существующей системы рутин – то есть, например, переход системы рутин к общесистемной аврально-опытной деятельности, не имевшей место до интеграции отдельных рутин, когда-то появившихся вследствие упорядочивания собственных авралов. Для конверсии этого аврала обратно в гомеостаз мало пройти этап классификации сваливающегося на голову (в конкретном случае – глобального) опыта; здесь нужен именно что некий, упомянутый, virtus, превращающий этот опыт в продуктивное решение. Но оправданным ли будет сказать, что действие этого virtus («фазовый переход», если угодно) само по себе рутинно? Воображение и virtus – соразмерные категории, им же обеим соразмерен кантовский transcensus.

Вопрос о работе с демкризисами считался разрешенным для многих областей знаний, поскольку само представление о них, положенное Мальтусом и Риккардо, началось в эпоху большого роста, вызванного НТП и промышленной революцией, а потому и проблема рассматривалась как не особо актуальная, ибо воспринималась как принципиально разрешимая средствами невиданных доселе достижений этого самого НТП и этой самой революции. В последнее время приходит подозрение того, что корням проблемы пределов роста плевать на уровень технологического развития, и то, что форрестерровско-медоузовская, системно-динамическая, проблема пределов роста есть конкретно-историческое проявление более общей проблемы, обозначенной Мальтусом и Риккардо. Именно поэтому сегодня ставится некоторыми вопрос о бытовавшей в далекой древности на Земле глобальной культуре, в чем-то даже превосходившей нынешнюю глобальную культуру эпохи научно-технического прогресса, и канувшей в Лету вследствие какого-то катаклизма – такой интерес вполне объясним в свете происходящего нынче.

Можно ли обеспечить преодолевающее ресурсно-демографические циклы углубление разделения труда, не углубляя его настолько, чтобы избежать редукции личности и ее эксплуатации на дешевой и тяжкой поденщине? Осмысленно ли вообще искать ответ на вопрос о том, стоит ли игра свеч? Наконец, по Камю: стоит ли проживать жизнь, если вся жизнь заключается в «беготне вокруг стульев» – игре довольно примитивной?

Приводимые ниже нефедовские построения здесь взяты в качестве примечательного примера на основании того, что компоненты его исторической концепции встречаются в лекциях Григорьева в качестве средств прояснения и развития неокономических идей.

Вопрос об ответе: история Нефедова и неокономика Григорьева (идя по авторам)

Именно попытка поиска ответа, а не направлений его поиска, представляется здесь главной проблемой. Овладение любым природным процессом, даже макросоциальным и составляющим, ни много, ни мало – суть Человеческой Истории, начинается с корректного понимания сути самого процесса. На пути исследования ресурсно-демографических циклов сделано кое-что весьма важное как в исторической науке, так и в науке понимания хозяйствования – использования ресурсов и взаимодействия по поводу их использования.

Значит ли это, что, рассматривая демографические циклы, нужно отвлечься от того, что говорит неокономика про мальтузианство, и рассматривать историческую позицию отдельно, или сразу пойти по пути поаспектного сравнения? Но осмысленна ли такая работа? Ведь ее конечной целью является обогащение неокономической концепции, если находиться на ее позиции. Прежде, чем идти дальше, вижу осмысленным совместно проговорить (перечислить рядом) некую «жесткую» данность в виде набора тезисов, объединяющих ключевые положения обоих подходов как соответствующие действительности – не в смысле самоценных аксиом, что «не требуют доказательств», но в смысле «ценных постулатов, уже доказанных и объясненных» (и лишь поэтому не требующих дополнительных объяснений);

«Историко-циклические» постулаты:

• «фундаментальные открытия» в технологиях вооружения расширяют демографическую нишу некоторого народа среди других народов; исторически основными формами хозяйственной деятельности являются оседлый и номадический;
• структурную основу любого общества, более-менее сформировавшегося, составляет государство (как правило, в истории персонифицированного в одном лице – монархе), элита (как правило, последыши вооруженной и, как правило, пришлой аристократии) и народ (как правило, крестьяне), вследствие ресурсного голода обирающие друг друга;
• в первую очередь самыми слабыми и незащищенными оказываются крестьяне и ремесленники (выходцы из крестьян во все более крупные города при ресурсном дефиците), в первую очередь – тех из них, кто не вооружен или ограничен в праве на оружие;
• при взаимодействии между народами, вне зависимости от размеров их экологической ниши и статуса доминирования, существует процесс диффузного взаимопроникновения технологических и социальных организационных форм – в первую очередь, тех, что обеспечивают экологическую нишу – военных;
• в условиях демографического роста и нехватки ресурсов происходит концентрация последних в руках фрагментирующихся элит (характерно, что этот период назван периодом сжатия – это может быть важно для некоторых объяснительных аллюзий с позиции базовых интуиций «механики сжатия и растяжения»).

Неокономические постулаты:

• мы плохо знаем, как на протяжении истории взаимодействуют государство, элиты и народ, ибо наше их восприятие весьма опосредовано формационным подходом к истории, предложенным Карлом Марксом и, будучи внушенным нескольким поколениям со школьной скамьи как самоданность, влияющим на некритичность восприятия феноменов государства, рабства и частной собственности;
• суть денег – в первую очередь, распределение ресурсов с государственного склада государственным людям, и лишь во вторую – торговый обмен, выстраиваемый на ценовых разницах;
• сначала потребляются наиболее качественные ресурсы, затем – менее качественные; целью любого производственного процесса является замена более редкого и дорогого ресурса (незаменимого или труднозаменимого) на менее редкий и дорогой (легко- и быстрозаменимый);
• сиюминутный или ближайший доход ценится больше, чем отложенный;
• мера сложности производимой продукции обусловлена не столько ресурсами, сколько демографическим количеством занятых в производственном процессе;
• номадическая интервенция в оседлый локус является основой формирования ксенократического государства.

Зафиксировав эти вещи, учту их в дальнейшем для формирования новых моментов повествования. Обращу внимание на то, что, по лекциям Григорьева, государственные и хозяйственные особенности номадического и оседлого, и отношения между ними, являются частью принимаемых концептуальных построений неокономики. 

Кроме того, следует признать, что ресурсно-демографические циклы также составляют, пожалуй, важнейший момент сопряжения экономики с историей, и приводить какие-то дополнительные доказательства тому вряд ли стоит (насчет вопросов взаимоотношений экономистов с историками излагается во 2 части 19 лекции 2 цикла О.В.Григорьева). В этом смысле все то, что известно насчет отношения воспроизводственных контуров, бедных и богатых стран, распределительной роли денег и понятия разделения труда, основывающегося на демографическом факторе, известного как начала неокономики, а также всех тех, невероятно сложных, проблем, что в рамках этого направления сегодня рассматриваются в связи с вопросом о государственном управлении обществом, было бы, как сказано выше, вполне уместным рассмотреть с точки зрения исторического нарратива, кладущего в основу ресурсно-демографический подход – тем более, что нарративный подход является ключевой методологической особенностью самой неокономики. 

С другой стороны, поскольку из неокономики непосредственно следует, что присущий современному человечеству капитализм есть некая патология его развития как роевого организма, постольку изменение этого организма в зависимости от ресурсного состава среды также может подлежать системной коррекции, с изначальной установкой на инварианты оптимумов личного потребления вне зависимости от фазы цикла (с изначальной установкой на фазы сжатия и катастрофы), с сознательной оптимизацией ресурсов организма «человечество» в режиме голодания, которое будет относительно таких инвариантов переноситься, по крайней мере, легче в период спадов и дефицитов. Разумеется, и призыв жить скромно далеко не нов – иное дело, как он звучит, каким знанием и сознанием он обеспечен и есть ли в нем вообще морализаторство (кроме «диетологического», конечно). Григорьев допускает, что в совершенно новых урбосредах возможно реализовать технологии ресурсосбережения, ранее скованные зависимостью от инерции инфраструктурного истеблишмента. Технологии, воплощение которых будет связано с осознанием того, что трансисторичность должна стать основной задачей элиты нового типа. И это – задача, идущая дальше как протестантизма (модерна), так и постпротестантизма (постмодерна), и связана она неким образом с кооперативным и самоорганизованным рефлексирующим человеком, реализующим свою деятельность в имперском макромасштабе, но снимающим проблему роста открытым принципом устройства масштабируемой ризоматической системы. При этом, однако, возникает вопрос: «а что потом?». Ведь, действительно, не получим ли мы то, что спустя еще «каких-то» 500 лет мы на этих новых, селитебных, территориях вырастет то же самое, плюс вдобавок отданные природе (ну или сельскому хозяйству) старые агломерации с той же историей? Отговорки вроде «нужно решать текущие проблемы, о проблемах дальних позаботятся наши потомки» – неуместны, поскольку это и есть сам трансисторический вопрос – вопрос стратегии жизни в наиболее высоком и долгосрочном смысле (куда более существенный, кстати, нежели вопрос проеденности ресурсов нескольких следующих поколений, стоящий перед миром в начале XXI века; этот вопрос, похоже, решили дезурбанисты во время «Спора о социалистическом расселении» 1929 года, только их проект был проглочен Великой Депрессией. И этот их вопрос – не менее «общий», чем те, что стоят перед неокономическим дискурсом: ребята спорили, ни много, ни мало, как о том, где в принципе жить – ни в «буржуйском» городе, ни в «идиотической» деревне – в чем-то третьем, и ответ на этот вопрос был найден. Примечательно, что и тогда, и сейчас во главе «светлых мыслей» оказался гениальный белорус, и что, как тогда, так и сейчас цветущей поляне продуктивных решений угрожает водоворот глобального хаоса… впрочем, это особая история.

Первое предположение о возможности контролирующего воздействия на ресурсно-демографические циклы может быть связано с допущением возможности воздействия на ключевые компоненты структуры социального взаимодействия, реализующего эти циклы, воспроизводимые с определенной устойчивостью (и что, пожалуй, более важно, культивируемые) в историческом процессе. Вторым предположением о такой возможности является использование принципов ресурсной экономии – воспроизводимых, культивируемых и потенциально развиваемых в рамках этого процесса. Разумеется, требование трезвости взгляда предполагает признание фундаментальной неснимаемости в настоящее время такой цикличности и связанных с ней драматических эффектов социального взаимодействия. Собственно, как было отмечено выше, в неокономике как раз и утверждается, что углубление разделения труда, и связанные с ним принципы замены ресурсов, как раз и стали главным способом такого контролирующего воздействия на эти циклы. Будучи хронической болезнью человечества, капитализм как раз и стал болезнью преодоления гомеостаза демографической цикличности. Помимо этих вещей, должен быть прояснен сугубо исторический вопрос: кто были пережившие демографические кризисы и в каких условиях им это удавалось, когда иные народы гибли числом от 2/3 до 9/10 населения? Ответив так или иначе на него примерно в той же стилистике датировок и графиков, что у Нефедова, дальше следует спросить о том, возможно ли распространить эти стратегии на большее число людей, или такая возможность лишь образует еще один дефицитный ресурс и тем лишь усугубит кризис; и возможно ли применить эти способы и средства для условий, когда перенаселение и ресурсный дефицит достигли пределов Земли?

В двух книгах Нефедова, одна из которых посвящена анализу факторов русской истории со времен скифов до Смуты, а другая – таковому анализу истории Востока, открыто заявлена основа его построения, представляющая собой синтез трех исторических концепций: «структурно-демографической» теории Дж. Гольстейна, рассматривающей трансформации в системе отношений «государство-элита-народ»; теории «военной революции» М. Робертса, связывающей расширение экологической ниши народа с так называемыми фундаментальными технологическими открытиями (позволяющими овладевать новыми ресурсами и возможностями), частным, но принципиальным, случаем которых выступает «новое оружие или новая тактика, позволяющие раздвинуть границы обитания за счет соседей»; и диффузионистского направления историко-антропологической мысли, акцентированного на аспекте «теории культурных кругов» Фрица Гребнера, опирающаяся на постулат о том, что всякий культурный артефакт производится единожды и в одном месте, после чего происходит его распространение в другие места. Взаимное латание этими концепциями объяснительных дыр исторической эмпирики позволяет автору строить модель исторического процесса, состоящую из трех факторов: демографического, географического и технологического, причем технологический фактор у него объединен с экономическим. В основе исторического процесса у Нефедова находятся демографические циклы Мальтуса-Риккардо. 

Еще одним важным моментом, лежащим в основе построений С.А.Нефедова, являются взаимоотношения оседлых, преимущественно земледельческих, и кочевых, преимущественно скотоводческих, народов, выступающие основой формирования сословных государств так называемого «ксенократического типа». При этом из его книг (особенно из книги по истории России) следует интересный вывод: получается, что, если рассматривать уже самые древние варианты, то первые из этих народов, как правило, богаты ресурсом (прежде всего, продовольственным), но бедны технологически, тогда как вторые, как правило, бедны ресурсом (прежде всего, продовольственным), но более совершенны в плане технологий. Обобщая приводимые Нефедовым ссылки на свидетельства древних историков, можно заключить, что номады гораздо более выносливы, сильны, храбры, искусны, изобретательны, дисциплинированны, взаимоответственны, а также находятся в гораздо более рискованных условиях естественной среды обитания, нежели оседлые. Но это же означает, что таков именно номадический, имперообразующий, народ, нежели локализованный народ, ориентированный, условно говоря, на образование локальной нации (хотя, конечно, для формирования собственно «национального государства» нужны особые условия в виде набора сельских, средне- и крупногородских поселений, а также определенная критическая масса населения). В этом смысле номад оказывается организованным человеком, но в особом, невеберовском, смысле.

Здесь важно отметить, что в тех же книгах историка есть примеры иных, сугубо земледельческих, обществ, имеющих достаточно высокий уровень и технологического, и социального, развития; однако это объясняется фактом захвата одной земледельческой группой другой группы – то есть перемещением, вследствие ресурсно-демографического давления, некоторой массы населения со своей территории на чужую территорию с целью завладения ее ресурсами и сословного господства над ее жителями, с последующим формированием привилегированной касты воинов в новом, синтезированном, обществе. Иначе говоря, такое, экспедиционное, перемещение оседлых может быть истолковано как номадическое действие. Кроме того, образование сословий в оседлых обществах связано у Нефедова не только с вторжением к ним номадов, но и, как бы странно здесь ни звучало, с возникновением именно что класса охранителей – накопителей, концентраторов, сжимателей ресурсов (в т.ч. памяти) – жрецов, бывших поначалу заведующими складов (ресурсных баз), становящихся сначала храмами, впоследствии – частными корпорациями по данному ресурсу. Вопрос и не праздный, и не новый. Интересы элиты, совмещающей оседлый взгляд с номадическим, должны стать иными относительно ресурсов, включая ресурсы знаний и денег – то есть сюда относятся и банкиры, и так называемые «жрецы науки»; сюда же относится и частная собственность (проистекающая, по словам О.В.Григорьева, из приватизации профессии). Можно ли создать элиту, действующую трансисторично, не перерождающуюся, с учетом того, что часть ее – такое вот жречество? Здесь важно сразу прояснить, что как изначально, так и в пределе такой концентратор, или сжиматель, ресурсов на складе, выступающем как склад общественный, уже является носителем государственности, причем для данного случая неважно, действует ли это государство на основе единоначалия или межотраслевой договоренности «жрецов» – как бы то ни было, есть либо монарх, либо аристократия (в аристотелевском смысле) до тех пор, пока они выступают от имени интересов всего общества (либо «демос», выступающий от имени самого себя).

С учетом всех этих моментов, а также того, что неокономика О.В.Григорьева, взятая как экономическая концепция, говорит насчет экономических систем с разными уровнями разделения труда в них, а также насчет торговли и работы финансового сектора, следует пристально рассмотреть предположение о том, что выражение «голь на выдумки хитра» знаменует собой не только житейскую, но и вполне себе историко-технологическую и, вместе с тем, экономическую, закономерность – подобно тому, как, по словам Григорьева, не только житейскую, но и фундаментально-экономическую, значимость, имеет в области финансов принцип «деньги к деньгам» (и это, кстати, вполне вяжется с принципами скромности и самоограничения первых дельцов-протестантов). То есть, ресурсный (прежде всего, продовольственный) дефицит и неблагоприятные условия внешней среды обитания (прежде всего – природной, но почему бы не рассмотреть вслед за нею социальную? Тому пример – оружие китайских и японских крестьян, которым стали сельскохозяйственные инструменты) способны неким образом вести к фундаментальным открытиям снизу. Такие открытия способны появляться как удачные ad hoc решения для общей ситуации общей критической задачи, и наверняка неплохо будут смотреться в «теории культурных кругов». При этом, еще раз, всегда следует учитывать то, что эти «народные» изобретения являются свойством именно перемещающихся, кочующих, сообществ, сопоставляющих и сочетающих найденные в разных локусах разные ресурсы.

Такого рода фундаментальные открытия следует отличать от феномена технологической революции – то есть ситуации, когда имеется профицит малозатратного в получении, но высокозатратного в обработке, ресурса (хлопок vs шерсть в Британии), потому на обработку вместо человека ставится машина в целях снижения зарплатных издержек и, в итоге – снижения конечной, потребительской, цены товара. Изобретенное «голью» первоначально не преследует никакой коммерческой цели, однако после захвата кочевниками земледельческой территории, образования государства и формирования знати последняя становится способной предъявлять весьма платежеспособный спрос на него (например, иные варианты боевых индийских луков стоили дорого – гораздо дороже тех исключительных средств завоеваний, что были у номадов). Выживающая кочевьем голь не собирается никому ничего продавать – как раз наоборот, она собирается либо получить блага военной силой, либо пойти в услужение соседнему государю, как это было в период экосоциального кризиса в Китае эпохи Сун, когда для наведения порядков император приглашал кочевников-чжурчженей.

Нефедов, в рамках его концепции «три в одном», говорит про то, что огнестрельное оружие было фактором, который, вкупе с ослаблением Орды, сделал военную революцию на Руси и был точкой начала имперских завоеваний. Между тем, в рамках использования им «военно-революционной» теории я не нашел связи со сравнительными проблемами технологического перехода – такими, как низкое качество первых русских пищалей относительно высокого качества тяжелых бронебойных татарских стрел, или похожий пример испанских аркебуз относительно луков империи инков, или еще более интересный, хотя и более общий, пример замены высококачественного, сплавного, бронзового оружия поначалу весьма низкокачественным железным в период перехода к «железному веку». В теории Нефедова хотелось бы видеть связь концепции военно-технологических революций, позволяющих расширять ойкумену и ресурсную базу народа, с концепцией ресурсных или трудовых условий, в рамках которых такая революция оказывалась возможной, а вместе с тем – связь с экономическим разговором.

Однако и случай низового фундаментального открытия, и случай капиталистической технологической революции, имеют нечто общее:

• локальное решение некой задачи, общезначимой для собственной производственной или хозяйственной группы;
• принцип минимизации затрат как на добычу ресурса (включая замену дорого ресурса дешевым), так и на его обработку;
• и там, и здесь имеет место номадический образ жизни, но в каждом случае – со своей спецификой.

Как сказано, фактор номадичности здесь будет ключевым. В связи с ним корректно будет обратиться к соображениям Р.Б.Фуллера на похожую тему – к его рассуждениям в книге «Усмешка гигантов» о том, как появляется и совершенствуется корабль (кстати, Нефедов отмечает дракар в качестве фундаментального открытия «кочевников» Северной Пустыни), и как он может быть связан с идеей производственного конвейера:

«Новый вид создания богатства исторически приходит с изобретением и развитием решительно и сильно перевернутых, ребристых и обшитых досками, высоко-над-морем-держащихся, большебрюхих и, в гораздо более поздние времена вооруженных пушками, парусных судов… Когда корабельный корпус был закончен и водонепроницаем, поперечно связанные пути смазывались жиром и блокировочные подошвы выбивались из-под корабля. Сила тяжести обеспечивала быстрое скольжение корабля в сторону моря, поддерживая его вертикальный баланс достаточно долго, чтобы погрузить в воду палубой кверху.

После запуска корабль удерживался на плаву постепенно в последовательности деревянных, оборудованных краном, доков снабжения – внутренние палубы и надстроечный док; док цепного покрытия; мачтоустанавливающий док; док оснащения и сворачивания парусов; док, устанавливающий лебедку, кабестан и вооружение. Наконец, корабль приплыл далеко к различным землям, где вышеупомянутые мачты, ткани, канаты и т.п. последовательно заменили исходное временное оборудование. (Лучшие в мире мачты от тихоокеанского побережья Британской Колумбии; лучшее канатное волокно из Манилы, что на Филиппинских островах; лучшее хлопковое полотно для парусов из Египта; лучшее тиковое дерево для палуб из Таиланда.) Потребовалось полное кругосветное плавание, чтобы соединить «все лучшее в мире» из всего того, что нужно для создания «величественного» корабля – единственно способного для кругосветного плавания.

Вероятно, первая конвейерная [moving-line]верфь в истории была изобретена на реке Менам-Чао-Прая в Бангкоке. Однако наиболее ранняя из известных на сегодняшний день, безопасных в военном отношении, верфь была найдена на греческом острове Милос... Несколько столетий спустя этот, последовательно продвигавший-вперед-добавлением, кораблестроительный образец, как пока еще несомненно очевидный на венецианской верфи, стал прототипом для всех масс-продуцирующих промышленных «движущих линий».

Строительство, вооружение и оснащение таких судов, и производство материалов, из которых можно построить их, равно как производство пищи и других предметов необходимости для пропитания и одевания всех, занятых в кораблестроении, потребовало эффективной влиятельной военной власти, способной командовать рабочими обязанностями, требующими полного времени занятости и умениями большого числа вовлеченных в процесс людей».

В иной книге – «Руководство по управлению космическим кораблем Земля», написанной за двадцать лет до «Усмешки гигантов», Фуллер дает свой взгляд на способ отношения морских номадов к другим народам и хозяйственной деятельности. Хотя он говорит преимущественно о торговом значении корабля (пример которого как логистико-торгового инструмента нередок и у Григорьева), примечательна его реплика насчет дооснащения судна лучшими средствами в силу самой транспортной функции этого изделия – функции перемещения, или смены локуса. Однако самая первая функция перемещения, создающая самое судно – это линия его последовательного оснащения в доках верфи, где труд многих людей разделен по функциям этих доков (иначе говоря, в системе производственно-управленческой «колбасы»). То есть технология здесь оказывается следствием деятельности в условиях перемещения ресурсов; в случае корабля продукт технологии оказывается средством перемещения ресурсов, создаваемым для решения прикладной задачи, в основе которой лежит задача выживания. Эти взгляды Фуллера, хоть он сам и не был экономистом, можно было бы охарактеризовать как «технологический номадизм».

«Голый» номад, хитрый на выдумки, обманывает немилосердную к нему природу, используя ее возможности, почерпнутые в разных местах. Собиратель же и земледелец берут у милосердной либо у доместифицирванной природы. А потому и они сами, и потребляемые ими изобильные ресурсы, становятся ресурсами потребления номада в период формирования ксенократических обществ. И даже если труд рабов воспринимается в земледельческом обществе как ресурс «милосердной природы», приходящий в такое общество технологичный номад воспринимает и этот ресурс, и его обладателя-рабовладельца, в качестве ресурса собственного, которым можно поживиться; и это продолжается до тех пор, пока номад не превратится в оседлого и не станет «изнеженным». Эти вещи многократно встречаются в книгах Нефедова, они логичны и с ними трудно спорить; хотя, возможно, у иных, иначе теоретически вооруженных профессионалов-историков найдутся весомые возражения. Но если вооружаться теоретически так, то одним из важнейших моментов в направлении решения поставленной в самом начале статьи задачи управления сохранением достижений и выживания в ресурсно-демографических кризисах будет признание того, что номадичность и оседлость необходимо представить не просто как противоположные типы хозяйственных укладов, а как некие макрополюса режимов существования общества (разумеется, для обществ с определенным уровнем развития), между которыми существует довольно богатый по формам и аспектам дифференциал состояний. Эти состояния, будучи модусами отношения общества к феномену движения как таковому, также обуславливают возможности богатства и бедности, трудовой специализации (или универсализации), логистики, распространения денег и многих других обстоятельств и факторов экономического характера. 

Здесь было бы, наверное, уместно привести имена Валлерстайна, Брайдотти, Аттали и прочих авторов, рассуждавших о неономадизме и разных его формах применительно к реалиям сего и грядущих дней, однако пока останусь в рамках выбранной канвы повествования.

И еще одно общее, что связывает оседлых и номадов: и те, и другие рано или поздно, так или иначе, формируют свой склад – ресурсную базу (ресурсный центр), от которой дальше много чего происходит «надстроечного»: и государственное управление, и религия, и финансовая деятельность.

Если так, и если в случае склада имеет место отмеченный выше фактор концентрации, или сжатия, ресурсов, то возникает вопрос о различиях формы и функционирования ресурсных баз у тех и у других, а также вопрос о том того, насколько такая база-«склад» в принципе может быть мобильной, концентрируемой в одном локусе («столичной») либо распределенной.

Примечание 1. Три вывода книги Нефедова по Востоку.

«…первый вывод, который можно сделать из анализа демографических циклов в частнособственническом обществе, состоит в том, что экосоциальный кризис действительно порождает  этатистскую монархию, но в большинстве случаев этатизм побеждает еще до наступления кризиса как результат возрождения сложившейся в древности традиции или диффузионного влияния».

«…наш второй вывод заключается в том, что в циклах, начинающихся в условиях этатистской монархии, Сжатие, как правило, вызывает разложение этой монархии, а затем развитие направляется по обычному пути частнособственнического общества».

«…имеется два пути эволюции сословной монархии. В одних случаях она разлагается и  превращается в феодальную монархию, а далее демографический цикл развивается так же, как в частнособственническом обществе, и экосоциальный кризис порождает новый этатизм. В других случаях сословная монархия трансформируется непосредственно в этатистскую монархию в результате экосоциального кризиса или реформ, направленных на восстановление этатистской традиции».

В целом, если обобщить военные изобретения на базе нефедовской книги о Востоке, то получаются следующая последовательность классов технологической периодизации:

• Личное оружие – оперативное

• Лук (гуннский, монгольский)
• Сабля
• Огнестрел (пищаль, артиллерия)
• Щиты
• Панцирь для лучника
• Панцирь для лошади

• Защитные средства:

Транспортные средства – тактическое

Лошадь – приручение

• Колесница
• Стремя
• Седло с луками

Боевой строй – тактическое

• Фаланга
• Баталия

• Религия (ислам) – стратегическое, «идея как оружие»

Примечание 2. Взгляды Григорьева на мальтузианство из шанинских лекций.

7 лекция, 2 часть.

На средних ресурсах население размножается (мальтузианские циклы) в двух аспектах: с высоким темпом и высокой плотностью; в России нет и не было городов, которые были бы центрами сельской местности (эффективная округа – 10 км, не эффективная – 30-40 км), поэтому в России все города созданные: это либо торговые города, либо военные заставы, существующие в поддержку государственной власти (за вычетом Украины, где модель «город + окружающая сельская местность» существовала); эта модель – условие для появление капитализма.

8 лекция, 1 часть.

Факторы развития воспроизводственных контуров без финансового сектора: демография, (природные) ресурсы, транспортно-логистическая система, разделение труда (технологии). Начало экономическому развитию дает связка «демография-ресурсы»: начинается с высокоэффективных природных ресурсов, что ведет к высокому уровню потребления и демографическому взрыву, что, в свою очередь, приводит к потреблению все менее эффективных природных ресурсов (высокоэффективные ресурсы используются неэффективно, дети делят землю, которой все меньше), далее наступает демографический кризис и голод (демографические циклы: Мальтус, отчасти Риккардо).

9 лекция, 2 часть.

Четвертая модель кризиса (самая старая из всех): «недопотребление» (Мальтус, Сисмонди, Р.Люксембург). Воспроизводственный контур с равновесием в нем, нарушением его после появления денег и последующим появлением трудового резерва, создающего основу для преобразования внутри воспроизводственных контуров. Скорее, в рамках текущего рассмотрения стоит задача не в том, чтобы объяснить причину кризиса, а в том, чтобы объяснить, почему происходит хоть какое-то более-менее устойчивое развитие, а не постоянное существование в перманентном кризисе. Либо владельцы эффективных ресурсов, либо производители, обеспечивающие эффективность эффективных контуров, получают возможность не делиться с остальными участниками своего контура, а просто богатеть за счет потребления трудовых резервов, поступающих из других контуров. Но куда высокоэффективные производители сбывают свою продукцию? Раньше это было внутри эффективного контура, а теперь как? (Закон Сея: проблем сбыта продукции не существует, ибо сразу на соответствующую сумму создается спрос.) Мальтус и Сисмонди обратили на это внимание. Рабочие получают меньше, чем ремесленники, из которых они получились, хотя производят они столько же или больше, а потребляют точно меньше. Кто потребляет остальное? Мальтус выделил класс чистых потребителей. Ему было легко выделить этот класс, т.к. сам к нему принадлежал. Согласно ему, этот класс потребляет то, что не может быть потреблено в рамках текущих взаимодействий. Сисмонди не любил этот класс и считал, что для борьбы с кризисом нужно повышать стоимость рабочей силы и проводить социальную политику. Также недопотребление восполняется госрасходами. В связи с этим, Кругман и др., говоря о проблемах исчезновения среднего класса, возможно, даже и не подозревают, что цитируют Мальтуса, хотя и корректно понимают проблему. 

10 лекция, 2 часть

Теперь задача – объединить все четыре концепции в одну. Это значит, что экономический цикл – явление сложное, и односложного объяснения у него нет. Начать нужно с недопотребления, поскольку эта концепция вполне ложится в более раннюю (по лекциям) схему отношений контуров. Кому сбывается продукция эффективных контуров? Высокая производительность, в основном, проявляется в массовых товарах, а не в товарах роскоши. Есть часть («средних» контуров), не участвующих в процессе производства рабочей силы (трудовых резервов), ибо они не реагируют на денежную экономику: могут ли они вообще выступать потребителями, если у них нет денег? Тем более, что они могут потреблять иностранные товары (пример с Е.Онегиным). В действительности, внешняя экспансия нужна вследствие недопотребления, поскольку внутри страны собственный независимый (от финансовой системы) контур сжимается и исчезает. Именно эти мальтузианские «чистые потребители» являются стабилизирующим фактором, объясняющим, почему [капиталистическая] экономика способна выживать, а не находиться в перманентном кризисе.

Роза Люксембург как раз и говорила, что средний класс может расти, а поляризация произойдет, но не сразу. В 1 томе Капитала идет речь о приросте производительности, а Люксембург спрашивала о том, куда пойдет именно этот прирост, а не собственно прибавочная стоимость – у Маркса на это не было ответа, а у Ленина рост органического строения нигде не сопровождался ростом производительности, который, согласно Люксембург, никак не может быть реализован. Она написала книгу «Накопление капитала», где досконально разбираются схемы Маркса. Люксембург приходит к выводу, что есть продукция, которую невозможно реализовать, и это соответствовало наблюдениям: разбрасывание товаров по миру, существование мальтузианских паразитических классов внутри капстран и среднего класса внутри стран-потребителей, и она спрогнозировала, что в какой-то момент этот процесс прекратится, и тогда капитализм будет обречен на гибель.

(Специально не хочу говорить «синергийно» – будучи первым переводчиком работ Фуллера на русский язык, я ревностно отношусь к изъезженности введенных им в оборот понятий; хотя, конечно, вопрос о том, насколько сам нонконформист Фуллер в своих названиях и в пафосе был «протестантичен» или «католичен», есть тема отдельного изучения.)

Неокономика и Россия в «октябре»: что делать «неокономистам»?

Вторая декада XXI века свидетельствует о том, что ситуация в России и в мире развивается по наихудшему сценарию. В условиях закрытия внешних рынков источником денег для экономики будет население, что повлечет усиление и без того растущей социальной напряженности, что, в свою очередь, предельно откроет (если не уже открыло) поле революционных возможностей (если, конечно, путем специализированных практик они не будут редуцированы до банального экстремизма). Которыми неизбежно воспользуется часть олигархата, нацеленная на отстранение от власти действующей партии элит, что, с учетом отмеченного, также усилит межэлитный конфликт, в рамках которого революционный процесс будет представлять собой, по недавно сложившейся традиции, гуманитарно-технологический товар. И, как таковой, будет, собственно, представлять собой целевое условие для отмеченных «специализированных практик». Вместе с тем, данный конфликт элит, а также складывающуюся в них сумятицу, может использовать в свою пользу неокономическое движение (как движение последовательного и постепенного «осознания процесса» через формулирование «корректного исторического рассказа») в качестве силы, вклинивающейся и перехватывающей инициативу в этом процессе, рассматривающей его в конструктивном ключе, прежде всего – с целью реформы управленческих институтов общества. В отличие от «русской революции» 1917 года, когда над институциональной идеей превалировала идея политическая.

Для этого неокономическому движению (или же движению, действующему в духе аутентичной неокономики) нужно ресурсно-хозяйственное обеспечение (включая финансовое). Что, как все более проясняется в последнее время, возможно в рамках распространения кооперативизма, являющегося ответом на денежный дефицит и глобальный кризис капиталистической системы хозяйствования. Памятуя предыдущий опыт подобной деятельности в России, а также управленческий опыт иных стран XX века (испанский гражданский и швейцарский административный кооперативизм, а также североамериканский административный антикооперативизм), в нынешних условиях предлагается действовать методом формирования кооперативных центров, представляющих собой локальные точки, ориентированные, в первую очередь, на ресурсно-хозяйственное обеспечение, нежели на политическое (она идет сбоку и чуть сзади).  Эти центры расширяются и укрепляются за счет компонентов хозяйственной ойкумены, устанавливая взаимодействие с другими такими центрами на кооперативной основе, совершенно не предполагая в этом расширении то, что называется расширенным воспроизводством в капиталистическом смысле. Образцом для их формирования в российских реалиях может выступать не только испанский Мондрагон, но и примеры «бутиковых ФПГ», формируемых выпускниками одной университетской нации – например, «мифишная» ГК РОЭЛ.

То есть предлагается действовать методом вовлечения в систему все большего числа безработных и оставшихся «за бортом» представителей «среднего класса» как группы «белых воротничков», так и «синих» – всех тех, кто имеет высокую готовность к занятости и на себе испытал вытеснение из привычной зоны комфорта. А также – представителей теневого сектора, вытесненных туда, в силу жизненной необходимости, несовершенствами законодательного и экономического регулирования, слабо защищенных поодиночке, среди которых также немало среднеклассовых.   Механизм защиты кооперативных центров – широкая массовая поддержка в силу очевидной действенности решения. Общий принцип формирования таких кооперативных центров можно взять из истории Мондрагона – наверняка он будет общим для всех стран – условно говоря, это принцип «трех площадок»: образовательной + производственно-ремонтной + кассово-складской. Но это лишь один из вариантов.

Распространение неокономических идей и привлечение к ним сторонников возможно через прозрачное для масс (азбучное) представление их в собственном наборе с очевидным сравнением с аналогичными идеями, укрепленными в экономической ортодоксии. «Азбука» провоцирует вопрос «почему так?» и отсылает к объяснительному нарративу.

И т.д.

Разумеется, все это – общий набросок и его следует уточнять, однако это, общее, понимание направления движения достаточно, на мой взгляд, отчетливое и верное для принятия решений о действии в столь кризисной ситуации, как наблюдаемая. И, конечно, этот набросок действий – как раз тактический, рассчитанный на ближайшую гражданскую самоорганизацию, но не на стратегию. Именно поэтому пример испанского Мондрагона или российской «полуакадемической» «РОЭЛ-групп» не рассматривается как что-то абсолютное, в смысле идеального примера. Речь идет о структурах, представляющих наглядные формы и дающие повод к размышлению о продуктивности подобий. Что касается стратегии, то, как уже было сказано, это вопрос новых поселений. Однако если все же будет отдана дань авангардистам, имевшим-таки нечто продуктивное в «споре о социалистическом расселении», то эта стратегия неизменно должна быть связана с третьим вариантом в рамках тезиса «ни город, ни деревня» (который, кстати, в некотором смысле есть тезис «ни номад, ни оседлый»), и предполагать вопрос о социально-экономическом механизме работы с разностью ресурсных потенциалов в системе этого «третьего», как ключевом управленческом механизме. Будет этот механизм финансовым или нет, и может ли он в принципе быть иным – вопрос отдельный; его нужно ставить, и в рамках поиска ответа на него нужно пробовать альтернативные варианты. Разумеется, все это – задача на столетия, но ее, похоже, придется решать, причем именно в рамках имеющегося конструктива (если есть принципиально иной – назовите!), некогда теоретически разработанного аккурат в исторической точке постимперского перепутья, но не получившего апробацию лишь по причине одной из «закономерных случайностей», пресекшей его воплощение в жизнь. Но мир стал строиться по старым шаблонам и лекалам. Между тем, решая задачи такого уровня с использованием старых лекал, есть, говоря словами английского историка Эрика Хобсбаума, большой риск в итоге оказаться в пустоте.

Еще одна, в наибольшей степени российская, проблема, вертится вокруг обозначенной как-то Григорьевым логики «ни империя, ни нация». Собственно, вопрос о государстве и есть вопрос об управлении. Те виды государства, которые мы знаем и о которых могут нам поведать серьезные исследователи из числа здесь упомянутых, суть иерархические организации общества, за исключением редких случав, когда в госуправление добавляется конкуренция (вроде США). Важно, что когда мы задаемся вопросом о неиерархической системе общественного устройства, особенно в рамках григорьевской критики иллюзии «рациональной иерархии», мы неизбежно приходим к регулярному или проектному видам деятельности (и, соответственно, управления), где последний – творческий. Но если общественное устройство, к примеру, в основе своей проектно, а не государственно, то как еще, если не набором взаимодействующих сообществ, синергийно распределенных по своей территории, представить его структуру? Иной вопрос – каковы по численности эти сообщества, но это другой вопрос; главное здесь – в том, что друг относительно друга они распределены планарно, а взаимодействие их описывается поливерсальной, диалоговой, модельной структурой, а не универсальной, построенной как раз для экспликации упирающихся в общую вершину иерархий. Кстати стоит сказать, что и семантические категории в логике с «классической» модельной структурой выстроены иерархически. Но можно ли будет такое, внеиерархически устроенное, живущее ни в городах, ни в деревнях, ни оседло, ни номадически, ни империями, ни нациями, особым образом распределенное по своей территории (исчерченной триангулярной сеткой регулярных дорог) общественное устройство назвать государством? Устройство, живущее диалогом и взаимным вопросом, но не приказом. Общество, представляющее собой систему неиерархически взаимодействующих социальных кластеров, внутри себя (в идеале) рекурсивно воспроизводящее тот же принцип. И еще один вопрос, сразу же возникающий в системе моих нарративов: а не существовало ли такое устройство на земле раньше, и не его ли отголоском являются многочисленные кельтские поселения древней Европы?

И вот такое общество должно научиться транслировать сквозь катаклизмы Истории свою ценность? Если да, то как и почему? Если говорить о том, как, то взаимоотображением друг в друга ценного (оставлением следа друг в друге), ибо именно что запрос сообществ о ценном, способность предложить ценное, и ценные же формы взаимодействия являются значимыми объектами хранения и трансляции. А если говорить о том, почему, то не потому ли, что такое общество будет отображать естественную, здоровую, форму организации, отражающее нечто вселенское в человеческом без того, чтобы искать некий мнимый баланс, непостижимым образом реализующий себя в стремящейся к тепловой смерти социальной монаде? Потому, что состоящая из сложных элементов коллоидная система, представляющая человеческое общество, наиболее естественным образом самоорганизуется в кластеры, и степень ее гибкости и адаптируемости зависит от того, насколько она способна к изменениям в масштабе, численности и устройстве кластеров без ущерба для себя – прежде всего, без ущерба для состояния и воспроизводства образующих ее элементов.

Такое, кластерное, устройство человечества может, в силу различных причин, приобретать форму империй, полисов, вольных городов или национальных государств, имеющих различную степень и вид конфликтности/кооперативности между собой, однако важным содержанием трансляции будет понимание того, что центром социальных групп должна становиться не фигура одного из ее членов, вокруг которой выстраивается иерархическая система со ступенями все более высокой осведомленности и божественности, но дело соответствия внешнесистемным запросам с расчетом на то, что и те, кому отвечает социальная группа или отдельный человек, в свою очередь, ответят на ее или его запрос, а значит, будут в состоянии ответить (при внутрисистемных запросах взаимодействие устанавливается, разумеется, между ее элементами и подгруппами). И это, системное же, сухое логическое обстоятельство, совершенно исключает любой мотив ограбления другого и действия по принципу «умри ты сегодня, а я завтра» (возможно, и по принципу «деньги к деньгам» – известному экономическому закону). Это дело, сутью которого является направленность, и есть смысл – конструируемый, рефлексируемый и осознаваемый помимо стратифицированного идола, становление которым вменяется в ценность каждому члену иерархического общества (собственно, замена цели действия человеком либо замыкание общего действия на одного человека тривиально ведет и к размыванию действия, и к мистификации отдельной личности). В некотором смысле иерархия в социальных группах есть семантическая инверсия человека, когда означающее и означаемое меняются местами.

Таким образом, основным предметом трансляции представляются ценные способы рационального человеческого действия. Это не исключит катаклизмы; но поскольку общество теперь рассматривается не как горная вершина, подвергаемая шокам (на которой все играют в «царя горы»), а как ткань, в которой возможны разрывы, вопрос трансляции будет вопросом о памяти силы коммуникативных связей, о ценности такой памяти, позволяющей воссоздать нечто большее по фрагменту, помнящему целое. А вопрос формата хранения этой памяти всегда будет решаться в условиях формата образа жизни, частью которой является жизненная среда.