О разнице талебового и грегорьевского деятельностных приоритетов

Сермяжная правда талебова подхода к управлению состоит в его полной противоположности григорьевской позиции: то, от чего фирма должна отойти – аврально-опытная деятельность (АОД), у Талеба возводится на первое место как опционализация и прилаживание, тогда как телеологической (в талебовом смысле) проектирование порицается (но здесь, опять же, с оговорками насчет того, идет ли речь о Среднестане или Крайнестане, каковые у самого Талеба встречаются не всегда), тогда как Григорьевым ставится на первое место как цель любой, здраво организованной, деятельности фирмы (или даже отдельного человека), в которой ключевой проблемой управления, тем самым, становится поиск и голдратовское расшивание "узких мест" в уже выстроенной управленческо-производственной "колбасе"; которое, в свою очередь, вполне себе ложится на бировский светофор угроз, носящих здесь эндогенный характер, но могущих быть истолкованными как имеющих экзогенную причину. Григорьевский акцент на регулярной деятельности оправдывается в рамках пифагорейской "музыкальной" парадигмы физического мира, то есть в рамках рассмотрения регулярной производящей деятельности как своего рода симфонической партитуры с репризами, где допустимы вариации исполнения с импровизациями.

Если для Григорьева регулярная деятельность есть цель деятельности проектной, то Талеб в принципе отрицает телеологический принцип: он, собственно, противопоставляет опциональность телеологическому, или планосообразному, рассмотрению. Однако значит ли это отрицание проектности как таковой? Ведь проектность – это управленческая колбаса, она создается для достижения цели выпуска социального (коммуникативного) превращения полученного на выходе такой "колбасы" продукта как предмета внешнего спроса в деньги как игровое условие возможности собственного спроса. Управленческая колбаса, таким образом, планосообразна в смысле своей целедостигаемости, а значит. телеологична. Однако едва ли она также чужда опциональности, которая ей предшествует как АОД, или деятельность систематического экспериментального прилаживания. А уже успешно эволюционировавший в результате такого экспериментирования вариант производственной или методической процедуры стандартизируется как планомерная или регулярная деятельность postfactum. Здесь, однако, нужно отличить такую зафиксированную удачную планомерность, имеющую естественный, биологический, характер, от плана "прикидывания на будущее" до всяких экспериментов. Именно этот последний – то, что, скорее всего, имеет в виду Талеб в качестве объекта собственной критики.

Исходя из логики талебовых понятий, получается, что телеология, сиречь планирование, оправдано в  Среднестане , тогда как в Крайнестане предсказуемость последствий реализации запланированного весьма сомнительна. Отсюда логично доминирование АОД. Однако последняя, уже в григорьевской терминологии, есть дело внутренней организации системы (конкретно – фирмы), тогда как Крайнестан – заведомо внешняя по отношению к миру среда.

Вряд ли здесь стоит говорить о том, что планирование или проектирование в Крайнестане полностью невозможно. Скорее, следует вести речь о непоследовательном, не(прямо)линейном, или фракционированном, характере последнего. Которое, к тому же, будет претерпевать воздействие по линии своих неявных (контекстных) предпосылок, или смысла. Однако с другой стороны, такое рваное крайнестановое проектирование может быть рассмотрено и как прерванный процесс – то есть такой, который, будучи забыт (а забыть – еще не значит стереть следы), может быть еще воспомянут и заново (или с момента прерывания) запущен в новых условиях.

Здесь Талеб вспоминает пример с изготовлением иглы-булавки 25 работниками "без видимой цели", приведенный аль-Газали и ошибочно приписываемый Адаму Смиту. Деятельность этих работников определяется бесцельной и направляемой некой "невидимой рукой". А бесцельна та деятельность потому, что каждый работник (в отдельности) не знает, как изготовить иглу-булавку самостоятельно. Примечательно, что многие филиппинские кустари из Данао не только знают, как, но и умеют произвести в весьма недурственном качестве в срок примерно от двух недель револьвер Magnum 357, используя при этом самые примитивные инструменты. Иной вопрос – обязателен ли такой hand made во всех случаях, ориентированный на скорость прохода и "некоторые особенности" (как правило, связанные с инкрустацией, существенно удорожающей стоимость изделия помимо собственно ручного характера его производства). Аналогичным образом и упоминаемая Талебом вслед за аль-Газали внутримирная логика вещей (на которой я останавливаюсь в материале о полууправляемости): эту логику в принципе проследить можно (даже существенные паттерны, особенно если затратиться на соответствующие вычислительные мощности и точки контроля), но делать это в принципе бессмысленно, поскольку такого рода отслеживание и неполно и, тем самым, антикоммуникативно, и погружает якобы внешнюю систему отслеживания в саму наблюдаемую системность и, кстати, еще не гарантирует способности влиять на сам объект или паттерн (подсистему, подмножество) наблюдаемого единства.  Более того, "зачем искусственно фабриковать Спиноз, если любая баба может родить его когда угодно"? То есть мир и так нам предоставляет возможность взаимодействия с ним, и наши инструментальные средства расширения наблюдения и управления внутримирными процессами не обязательно должны носить характер средства и среды бесконечного роста и экспансии. Некогда от вычислительной мощи отдельной рабочей станции люди перешли к глобальным компьютерным коммуникациям, но де-факто это были не коммуникации, к система точек контроля социально-экономической среды, воволеченной в глобальные электронные сети, и обработки собираемых о ней больших данных; а если уж и говорить здесь о "коммуникациях", то это именно системы коммуникаций с преимущественно прямой связью, находящиеся в пагубном модусе тотального контроля, наследующие традиционным масс-медиа и тесно прорастающие с ними. Обратная связь в таких системах, несмотря на все восторженные комментарии тех лет, что выступают спутниками "интернет-свободы", реализована в свое буквальном смысле мало, будучи подчинена поисково-рекомендательным доминаторам, ориентированным на маркетинг и в ней слабо реализован принцип диссоциативности (эта тема затронута мной в отдельном материале). Собственно интернет-коммуникация как дешевый способ обеспечения продуктивности на основе талебова принципа "прилаживания"[1] еще только должна возникнуть на базе развитых за последние годы сетях и сервисах. Поскольку собственно коммуникация и лежащий в ее основе диалог (как подлинная основа логики "прилаживания") исключает экспансию контроля как хрупкоделие, поскольку как раз представляет собой логику антихрупкости. Талеб говорит о признаках и природе антихрупкости, но не говорит о ее логике – по крайней мере, в "Черном лебеде" и до половины книги "Антихрупкость". Эта логика, разумеется, не доказательная (ибо не(прямо)линейная), но описательно фазовая, направленная на саму функцию соотношения порядка-логоса с его хаотическим инобытием и взглядом в продуктивные возможности последнего.

Между тем, талебово противопоставление "логиков" и "практиков" как, с одной стороны, "пишущих книги" и, с другой стороны, "обсуждающих успехи в пивной" выглядит порой каким-то высосанным из пальца. Особенно когда он рассуждает об истории медицины (см. про Менедота и все, что с ним связано).

При этом он говорит весьма странную вещь о том, что "до сих пор эмпирическая медицина не считается чем-то "разумным". При том, что современная медицина как раз-таки эмпирична (т.е. экспериментальна), мало теоретична, но, действительно, во многом рассудкосообразна и опирается на рассуждения.

Говоря про сократический рационализм, прививший европейцу апполонийство в ущерб дионисийству, Талеб вещает об исторической центрации на порядке (логоцентризме)и создании той самой логикиответов без вопросов, о которой говорил Дж.Р.Коллингвуд. Дионисийская игра и те вещи, что касаются бахтинской карнавализации, составляют начальную фазу диалоговых утрясок. Они же иной гранью представляют собой так называемые "коммуникативные неудачи" первичного взаимодействия ранее незнакомых акторов, и являются естественной, однако в патологических случаях – поддерживающей страх общения, причиной трудности лечения аутических состояний[2]; ведь самое сложное здесь – перейти от культивируемых в личностной самозамкнутости сложности внутри себя освоенных и укорененных абстракций к принципиально иному, эмпирическому, порядку сложности, непонятности и неосвоенности, где источником опыта оказываются другие лица.

***

Опциональность, однако, у Талеба есть антитеза разума, который он ставит в один ряд со "смекалкой", "сноровкой", и понимает как инструмент хрупкой системы, необязательный для системы живой, и как нечто такое, что, будучи подвержено попаданию в зависимость от контекста, имеет над собой превосходящую (сиречь сверхразумную) инстанцию, под которой он понимает антихрупкость. В других же местах от говорит о собственно "разумности" антихрупкости (по-видимому, "подлинной"), и отдает должное этому порядку хрупкости. Аполлоническую разумность он противополагает дионисийской антихрупкости; в этом смысле разум у него оказывается синонимом рациональности.

Для него "печаль", "тревога" и прочие вещи, представляющие собой хайдеггеровские экзистенциалы, как раз и являются одним из первейших источников разума. Но если так, то разум начинается в особых режимах и фазах человеческой сознательности.

Собственно, в главе IV книги "Антихрупкость" он как раз и говорит о том, что в основе опционального поведения лежит "своего рода асимметрия, а не «разумность» рода человеческого", представляющая собой "загадочное свойство мира".

При этом, ассоциируя неопределенность с вещами телеологического порядка, он подчеркивает его жизненную продуктивность, в отличие от собственно веры (вопросы которой, казалось бы, составляют суть богословия), связанной с парой "истина/ложь" и в наибольшей степени ассоциированной с "эпистеморазмерной" наукой.

***

Иерархия есть каскад, он же есть разновидность фракталоида (в бесконечном пределе – фрактала). утверждать, как то желает Григорьев, о наличии "иерархического инстинкта" – значит утверждать о наличии инстинкта вписывания себя в математическую древовидную структуру, а это – нелепость. Животное боится сильных и подавляет слабых, если те занимают приглянувшееся ему место, и то далеко не всегда, ибо высшим животным свойственны сочувствие, покровительство и даже альтруизм; если уж говорить об известных инстинктах, то здесь имеет место инстинкт самосохранения, но уже именно здесь он способен вступить в конфликт с охотничьим инстинктом. Почему об этом не говорят социальные ученые – это же вопрос замещений и прочих, вполне естественных для развитых психических форм, комбинаций высших психосоматических режимов и акцентуаций управления? Для человека же свойственно "выходить за рамки" в поисках выбора, и такой выход, в обычной коннотации толкуемый нами как дионисийское действие либертинствующего ребенка, может представлять и аполлонийское начало, причем заранее не планосоразмерное – таков "выход", дающий взгляд на себя со стороны самоорганизующемуся веберовскому человеку. Этим, а не риторической уловкой "на самом деле я о том же", объясняется известная магометанская максима, согласно которой лучший джихад – правдивое слово, сказанное в лицо жестокому правителю. "Иерархический инстинкт", если уж он и существует, есть не более, чем атавистический порок личностного развития – своего рода порок воспитания, берущий начало, безусловно, в животном начале человека.  

***

С разницей опциональной деятельности и "той, которая ею не является", тесно связано талебово представление о реальной, истинной или подлинной науке и той, отчасти признаваемой им, которую он именует "теоретической".  (Почему бы ее, кстати, не назвать "нормально распределенной?)

Я бы все-таки не противопоставлял так сильно и радикально научно-теоретическое знание и технологическое прилаживание, как это делает Талеб, ибо первое также, если разобраться, есть своего рода прилаживание общего к общему же ради формирования картины мира. Именно относительностью, гипотетической комплексностью и познавательной инструментальностью ценны те самые "теории", что переводятся с греческого на русский как "богогласие". И люди, их создававшие, также могли быть успешны в технологическом опциональном прилаживании, как в создании оных. И более того, они, как те самые, талебовы, "легшие костьми на неудачах", и незаслуженно не помянутые с честью, не в меньшей степени занимались важным занятием, часть которого оказалась неблагодарно забыта. зачем, к примеру, обижать Теслу, не просто владевшего опциональным способом действия, но делавший это в недосягаемой по сей день высокой степени его умозрительного холистического применения и, вместе с тем, творившего весьма оригинальный умозрительный конструкт, развивая идеи картезианской физики, помогавший ему как раз в опциональности? Его изобретения сегодня составляют суть того, что именуется "второй промышленной революцией", но теоретико-космологическая система понятий, в рамках которых эти изобретения обретают смысл, оказалась оттесненной на задний план относительно "прикладных" достижений – видимо, потому, что прикладное торгуемо, а все остальное - "гнилая философия".  Зато стал весьма популярен "квантовый человек" Эйнштейн, крайне мало известный какими-либо изобретениями за исключением одной сомнительной формулы и, опять же, несуразной теории; однако ж Талеб именует себя не иначе, как "квант-инженером". Я не хочу здесь цепляться к мелким противоположностям у Талеба, поскольку "не боги горшки обжигают", но имею сказать, что принимаю талебову дихотомию деятельности в менее ригористичной, слабой, версии (также, как в слабой версии могу принять гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа), и утверждаю, что умеренный инструмент теории как прилаживания абстрактных идей может быть ценным в качестве искусства познания в том случае, когда на нем не осуществлена центрация, и он не является модусом эскапизма. Я также понимаю, насколько иному "практику" это трудно принять, но реальность такова, что "прилаживание" существует в различных областях нашей когнитивной целостности; иной вопрос – как эти части согласуются друг с другом, и не делает ли нас хрупкими специфическое отношение к содержанию одной из них. Ведь абстрактная конструкция бывает нам столь дорога именно в силу существенности умственных затрат, ради которых мы устраняемся от живого диалога с внешним миром на ином уровне нашего существа.

***

Целевой пафос "прилаживания" не может быть чем-то обособленным от самого прилаживания: будучи связан с вопросом "ради чего стараемся?", он единственно способен вырвать деятельность из художественно-постмодернистского "а просто так", ибо некоторые опционализации очевилдным образом осуществляются "не просто так", то есть не игрой спонтанностей. Примером того, насколько неоднозначна может быть связь "прилаживаемого" с "телеологическим", или "проектным", или "плановым", или "общим", весьма кстати оказывается Хрустальный Дворец. Упоминание Талебом этого сооружения соответствует моим собственным представлениям о ресурсно эффективном, экологичном, гигиеничном и быстровозводимом жилье, а также фуллерову понятию о таком жилье, и его же понятию "климатрона". Представления Дж.Пакстона о технологическом и дешевом "рае на земле" (а как еще можно истолковать оранжерею, реализованную в формате дворца?), возможно, были тем, малозаметным сегодня, источником гуманистического вдохновения для инженеров и инноваторов 2H XIX века – 1-й трети XX века, каким, начиная с 1-й трети XX века, столь же незаметным сегодня, источником вдохновения были идеи и представления Р.Б.Фуллера (говоря "идеи и представления", я имею в виду риторический пафос, или же философскую интенцию). О том, насколько Пакстон повлиял на Фуллера, я могу пока лишь догадываться, но с куда большей уверенностью могу предполагать это влияние через Шухова, на которого Пакстон повлиял наверняка, (а какой еще функциональный прототип мог быть перед глазами строителя ангаров-дебаркадеров – конструкций, по сегодняшним меркам одновременно имеющих, безусловный статус художественных произведений), видом ажурных мачт американских эсминцев.

Сказанное сейчас может быть не совсем понятно не знакомому с историей техники, ибо весьма контекстозависимо, но легко прослеживается в своей логике чуть более погруженным в тему сознанием. Во всяком случае, в этой логике есть энтимемы и недосказанности, и темные, "буратинно-холстовые", пятна истории, но чего в ней нет, так это той самой "малопредсказуемости" из-за технологической сложности, "в которых полно ошибок и путаных взаимосвязей, отчего поведение этих технологий оказывается все труднее оценивать, не говоря о том, чтобы предсказывать. Главный виновник тут – информационная экономика"[3]. 

И вот здесь-то, похоже, кроется ключевая проблема: наша "информационная экономика" развивается несколько в ином ключе, нежели о том говорил Фуллер, и дело здесь не только в том, что "реальность превосходит футурологию": в нынешнем мире, действительно, слишком много ведущей к антропологической и социальной архаизации сложности, но мало эвфемеризации – во всяком случае, та эвфемеризация, что может быть наблюдаема сегодня, если и облегчает массово жизнь людей, то лишь в сфере коммуникаций, удешевляя их, но на реальное качество жизни влияя мало. Определенные надежды в этом смысле возлагаются на M2M вкупе с "интернетом вещей" (IoP), однако и эта сфера пока лишь представляет собой завязанную на маркетинг и total control систему взаимодействия машин, но не собственно передачу физических функций и взаимодействий на информационный уровень.