Экономический и внеэкономический взгляды на технологию и технику

Метаотношение к экономике как науке предполагает, по крайней мере, два плана:

  • исторический, связанный с условиями ее возникновения, и
  • предметно-типологический, относящий экономику к практикам исследования и дискурса, имеющим определенные типологические свойства.

В первом плане экономика, в виде политэкономии Смита, отделившись от традиции физиократов (или продолжив их) имела ту особенность, что исходила из установки на универсальное описание поля экономических сущностей и отношений, опираясь при этом на эмпирическую базу конкретной, достаточно развитой и четко определенной историческим контекстом экономической эмпирики, впоследствии названной капитализмом; причем эта особенность сохранилась и после того, как такая эмпирика была объективирована и названа. С другой стороны, сама экономическая реальность, в контексте которой шло ее универсалистское самопостижение, стала следствием лежащей на видном месте (а потому «надежнейше спрятанной») попытки воплотить одну из самых загадочных платоновых идей – легенду об Атлантиде – посредством того, чтобы эту самую Атлантиду создать. И вся история развития мира именно как «экономического» мира, начиная с «длинного XVI века», явилась не то сознательным, не то бессознательным, воплощением этой идеи – начиная учеными беседами Козимо Старшего со своим внуком, созданием последним Университета нового типа, открытием материков по ту сторону Атлантики; продолжая обеими промышленными революциями, колониализмами, мировыми войнами, пролетариатом; заканчивая welfare state, глобальными финансами, неоколониализмом, Интернетом, глобальной рецессией и актуальностью пределов роста. Атлантида-то вроде вышла, но какая-то странная – на пике своего расцвета идущая в тотальный, глобальный, многоаспектный, цивилизационный кризис. Впрочем, тем интересней будет соображать, почему исчезла Атлантида та, древняя.

Во втором плане экономика может быть рассмотрена как знание так называемого «синтетического» типа, предполагающего обогащение собственной предметной системности посредством обращения к результатам и положениям наук о других, смежных с ней, предметах. Также экономику считают наукой гуманитарной, хотя само это различие (гуманитарных и естественных наук) – лишь эпизод (для многих, к сожалению, весьма актуальный) в истории науки, начавшийся в XIX веке одной из школ неокантианства и начавший заканчиваться где-то в последней трети XX века (к примеру, технологии обслуживания культурных индустрий и работы со сложностью в эту дихотомию никак не вписываются). Хотя вот Ксенофонт считал-таки, что экономика – естественная наука, а Аристотель противопоставлял ее хрематистике как самоценному накопительству (высшей формой которой вполне себе может быть сочтена экономика финансовая). Еще одним важным, если не важнейшим, предметно-типологическим отличием экономики как науки, является то, что пафос ее возник из прикладных и позитивных задач этики, как едва ли не самой каверзной дисциплины в корпусе философских знаний – настолько каверзной, полной проблемных моментов, уходящей в дебри философии языка и сознания, что даже многие, получающие университетский диплом преподавателя философии, обходят ее стороной, свято веря, что прикрывающий эти каверзы имморализм Ницше и общий моральный посыл Маркса (безотносительно, кстати, к экономическим взглядам последнего) – это лучшее, что могло бы быть здесь сказано. Объяснять, почему это не так, я здесь не буду. Укажу лишь, что хрематистическое толкование предмета экономики идет вразрез с политэкономическим указанием на ее этическую изначальность.

Оба плана, разумеется, сочетаются друг с другом интересным образом. Поздними антиками (в частности, Сенекой) экономика определялась как искусство хозяйственного управления, но до него Платон говорил о κυβερνητική как о науке, искусстве или формате (само)управления идеальным государством, которое для него всегда мыслилось как полис, а самой идеальной альтернативой (или подобием) полисного государства и была для него мифическая Атлантида. Те события, что сблизили кибернетику с экономикой, позволяют предполагать, что классическая экономическая теория как раз и была исторической попыткой воплотить κυβερνητική в платоновском смысле, но именно это же обстоятельство и развело экономику и кибернетику о разным факультетам (хотя в МГУ им. М.В.Ломоносова они по «странному совпадению» исторически расположены в одном корпусе). И еще методологической основой экономики выступает этика, своей логико-деонтической частью также плотно соприкасающаяся с кибернетикой в ее «винеровском» понимании. Уже за бировской кибернетикой  «второй волны» до безобразия откровенно торчат уши синергетики Бакминстера Фуллера, главной программной задачей которого было возвращение метафизики в позитивную науку, но это уже «немного» другая тема.

Все эти межпредметные связи можно долго прояснять, раскрывать и доказывать, но вот вопрос: при чем тут техника и технологии?

Едва ли не наиболее эффективная в плане прогнозов (являющихся главным критерием научной продуктивности) теоретическая конструкция в области экономики, ставящая во главу угла технологическое – концепция технологических зон, разрабатываемая «неокономической» группой О.В.Григорьева. Согласно ей, в мире исторически было несколько точек технологического развития (в их числе – Германия, США, СССР, Япония), объединявших собой то, что я на более низком уровне называю технологической эмиссией. Эти зоны функционируют в системе денежной экономики, с которой, собственно, имеет дело классическая экономическая теория, и в которой потому действует принцип «наибольшей прибыли при наименьших вложениях», которому подчиняется любая техническая или технологическая инновация. То есть техника внедряется в производстве не для того, чтобы избавить работника от тяжкого труда, а чтобы снизить издержки на заработную плату, снизив посредством техники требования к квалификации. При этом, поскольку, кроме государства, конечным потребителем продукции является тот же работник, который, в целях все той же прибыли производителя, должен регулярно покупать товар (для чего, кстати, этот товар должен регулярно ломаться и регулярно же рекламироваться всеми доступными средствами), у него должны водиться деньги, которых, по мере снижения издержек на труд, все меньше, постольку имеет место системное противоречие, разрешаемое в рамках модели перекредитования до тех пор, пока основанные на ней финансовые пузыри не начинают лопаться в виду совершенной необеспеченности потребления работников их доходами, и тогда противоречие вылезает на поверхность и начинается кризис падения эффективности капитала, обусловленный падением совокупного спроса и связанным с ним дефицитом ликвидности, наступающим вследствие неизбежного отказа от тягомотины всякого рода процедур «количественного смягчения» и прочих мер амортизации.

В связи со всем этим, имеющаяся в такой экономике институционализированная система научно-технического производства, ориентированная на производство инноваций ради, как было сказано, снижения издержек на труд и расширения рынков сбыта, работавшая несколько сот лет, перестает работать, поскольку исчерпываются, с одной стороны, сами рынки, а с другой стороны, население планеты, численный состав которого обуславливает возможность дальнейшего углубления разделения труда. И это при том, что львиная доля этого населения живет в нищете и не обладает не то что платежеспособным, но вообще спросом на большинство производимых глобальным рынком товаров и услуг. А в регионах производства товаров и услуг наблюдается явление антипролетариата (эдьюкариата), когда множество лиц с высшим образованием не имеет возможности трудоустройства и, соответственно, получения заработка для запуска механизмов спроса. Кроме того, эти недовольные, почти все сидящие в Интернете, недовольны и качеством высшего образования, которое в большинстве случаев никак или мало связано с производственными или управленческими процессами в обществе, а в конкретном случае – с востребованностью эдьюкариата в социуме. Из этого проистекает глобальный кризис управляемости, поскольку сами многочисленные общества оказываются устроены более сложно, чем инструменты управления ими – государственные и идущие им на смену по степени влиятельности корпоративные (включая транснациональные). А потому со стороны последних появляется спрос на средства повышения управляемости обществ, включая авангардные медиатехнологии, средства манипуляции массовым сознанием и полицейские средства. И на соответствующие НТ-разработки в данной области, физическая часть которых упирается в сектор ИТ – единственный, наиболее устойчивый в кризис, но также раскачивающийся все больше по мере развития последнего.

В этом смысле научно-техническому процессу, начавшемуся в «длинном XVI веке» и основанному на идеологеме Научно-Технического Прогресса, настает конец. Спорить с этим вряд ли возможно, если находиться в рамках трезвого экономического рассмотрения.

Тем не менее, сам по себе феномен технического и технологического не может быть исчерпывающе объяснен в системе экономических понятий, не только потому, что экономика как таковая имеет отмеченные выше исторические рамки своего появления, предполагающие вполне определенное, конкретное, толкование техники и способа ее утилизации, но и потому, что техника, по меткому выражению Фернана Броделя, «составляет толщу Истории». То есть τέχνη, в широком смысле, как мастерство, искусство (включая искусство научного познания), искусность (включая художественность), умение какое-либо (а также связанные с ним инструментальные средства), в основе которого часто лежит столь пугающая Михаила Делягина творческая способность человека (развивать которую и управлять которой «еще не научились»), является первейшей эманацией человека разумного, и свидетельствует о присутствии такого человека безотносительно к любому способу его гуманитарного описания, в частности – безотносительно к описанию его существования в терминах конкретной общественно-экономической формации. Эту техническую свойственность можно вести от Неолитической Революции, можно от появления корманьонцев с неандертальцами, можно еще откуда-нибудь.

Спускаясь на уровень обобщения применительно к конкретике сегодняшнего дня с учетом отмеченных обстоятельств, можно наблюдать довольно интересную картину, когда процесс, который, ради умасливания НЕОКОНовцев, можно назвать «инерцией отдельных направлений технологического развития в рамках денежной экономики», переводит получаемые в его рамках продукты из «привычного экономического» плана товарно-денежного обмена ресурсов на уровень автопоэтически управляемого натурально-ресурсного обмена. Иначе говоря, речь идет об удвоении природной реальности в части формирования искусственных форм жизни как оптимальной (или, возможно, высшей) формы технологической медиации человека с природой средой. Иначе говоря, имеет место процесс «хватания Бога за бороду», как бы кто к этому ни относился. Особенностью этого процесса является то, что он, протекая в рамках перестающей работать экономической модели, направлен на выход не только за ее рамки, но за рамки экономики вообще, и способен за этими рамками сформировать реальность, в привычных терминах описываемую как реальность объектов природной ренты. Это как если бы вдруг было обнаружено, что некий животный или растительный организм, давно известный в биоценозе, кем-то когда-то как-то был создан. Звучит все это, возможно, коряво и фантастично, но тренд именно таков. И, скорее всего, именно в связи с ним будет идти воплощение постмарсковой индустриализации систем управления – во всяком случае, такой процесс был бы естественен; индустриализация систем управления в отдельно взятом финансовом секторе ни к чему хорошему не привела – это как если бы гомеостаз был бы обеспечиваем в рамках всего одной подсистемы организма.

Примеров, свидетельствующих в пользу наличия такого процесса – множество, и нет смысла здесь приводить то, что может стать результатом тщательного, но не сложного, мониторинга. Из громких обзоров последнего времени, заслуживающих внимания, я считаю вот этот, из событий самого последнего времени – таки запущенную Пентагоном Autonomous Research Pilot Initiative.  Можно, конечно, подобно Олегу Григорьеву, говорить о том, что все это – красивые, но пустые рекламные идеологемы ради привлечения иссякающего потока инвестиций в R&D (для чего, действительно, есть веские основания, которые, однако, должны быть отличаемы от реального процесса). Но слишком уж разнообразны и работоспособны результаты, вписывающиеся в этот тренд. Моментов сомнения, действительно стоящих внимания, на мой взгляд, здесь два. Первый связан с вопросом о том, не похоронит ли рушащаяся многосотлетняя экономическая модель выползающий за ее рамки процесс до того, как он успеет это сделать. Второй связан с уже известным по разным киберпанковским антиутопиям системным противоречием: автономно управляемые и воспроизводимые системы, созданные для оптимизации взаимодействия человека и природы, должны сохранять подконтрольность и дружественность своему творцу, то есть для таких технологий должно быть оптимальным соотношение авто- и аллопоэзиса; однако для максимизации эффективности работы таких систем уровень их автономности также должен быть максимален. За рамками экономики этот процесс будет постольку, поскольку самовоспроизводство удвоенной природы будет ориентировано не только на конечный спрос, его платежеспособность и возврат вложенных в R&D инвестиций, но и на адаптацию к условиям климатическим и биоценозным. Адаптацию, которая, в конечном итоге, будет протекать безотносительно к инвестициям, спросу и прочим вещам. Иначе говоря, эти моменты сомнения связаны с возможностью перехода к новому эволюционному этапу органического присутствия человека в природе. А уж как этот эволюционный виток на уровень «новой» природной ренты будет толковаться – как прогресс или как регресс – вопрос второстепенный. Разумеется, переход к нему будет сопровождаться появлением сопутствующих форм сознания и отношений, включая мистические и мифопоэтические, о чем сегодня немало говорят. Но стоит помнить, что мифологемы того или иного типа всегда сопровождали крупные общественные трансформации.

Добавить комментарий