Дизайн и неокономика: сопоставление взглядов Григорьева и Папанека

Целостная социальная наука: не урбанистика ли?

Наблюдение автора этих строк за процессом коллективных творческих исканий в НИЦ «Неокономика» к. 2014 – н. 2015 гг. привели к впечатлению, что эти искания, действительно, упершись в пределы экономического нарратива (поскольку неокономика представляет собой все же радикальную рефлексию именно экономической науки), ознаменовались попыткой выхода предмета неокономики в сторону целостной социальной науки (никем, кроме К.Маркса, до сих пор не предпринимавшейся). Однако, при всем уважении к подобному великому дерзновению (каковым является и сама исследовательская программа «неокономика» в ее изначальном, экономическом, виде), на сегодняшний день системный разговор в рамках такой попытки до отмеченного периода времени происходит на уровне оперирования гипотезами о культуролого-антропологических архетипах, которые, судя по всему, в дальнейшем предполагается конвертировать в базовые универсалии целостного обществоведческого знания. Несмотря на всю важность учебно-образовательных процессов в рамках НИЦ, и тем более на безусловную важность в смысле порождения рабочих гипотез для разработки неокономической теории, единственность подобной практики представляется недостаточной – прежде всего, потому, что проработка вопросов проектной деятельности, о которой говорит неокономика как о главном (и, пожалуй, единственном) направлении решения проблем управления общественными процессами, причем на всем, и весьма широком, поле социальных наук. И это при том, что данные проблемы признаются самим Григорьевым как более фундаментальные и превосходящие по важности проблемы собственно экономики (в рамках которой, однако, по мнению О.Григорьева, не существует принципиальных решений российских и глобальных проблем рубежа XX и XXI веков).  

На мой же взгляд, решение задач построения целостного социального знания возможно в пределах предмета, хотя и сравнительно недавнего, но уже весьма проработанного и  имеющего свое название – урбанистике, проще всего определяемой как система общих и прикладных знаний о человеческих поселениях на планете Земля, и включающего в себя данные экономики, архитектуры, социологии, демографии, политологии, социальной психологии и психологии визуального восприятия, а также других наук. В этом смысле урбанистика подобна медицине, которая, будучи обширной сферой деятельности, состоящая из множества взаимодополнимых специализаций и наук, сама не является наукой в собственном смысле. Важным моментом такого подхода оказывается то, что именно урбанистика позволяет сочетать сумму знаний об обществе со знаниями об организации среды обитания, в том числе – о располагаемых природных силах и ресурсах, реализуемой в рамках производственных и конструктивных процессов деятельности, (или о том, что мы также называем технологиями). В подобном же смысле видится продуктивным создание и урбанистической целостной науки, исходя из неокономического нарратива как своеобразного активатора интеллектуального процесса – источника прорывных концептуализаций, работающих в позитивной эвристике (в смысле И.Лакатоса), а также содержащего акцентированное представление связи техники с экономикой. Но результатом будет именно формирование целостной, наукоемкой деятельностной практики, где экономические вопросы будут частными – такой, которая, возможно, даже преодолеет само свое название «урбанистика», когда в нее будут включены практики управления экологическими и климатическими системами. А поскольку так, постольку представление о проектной деятельности, развиваемой в неокономике, должно быть расширено и выходить за рамки собственно управления деятельностью людей в сторону конечного смысла этой деятельности, уж коли допускать какой-то еще ее смысл, помимо извлечения денежной прибыли. Едва ли оправданно при этом говорить о «естественной саморегуляции спроса» – даже в случае появления «правильных проектантов», способных переводить аврал и опыт в регулярность «часовых механизмов», поскольку общество тех же проектантов, в конечном счете, есть общество тех, кто образует своей повседневностью валовый спрос, исходя из представлений о собственных потребностях, но в большинстве случаев и в массе своей не способен дать компетентный отчет ни об их источнике, ни об их здравости: так, о том, что большинство желающих иметь жилье не сведуще в вопросах гигиены жилища, в свое время, помнится, говорил В.Л.Глазычев, а на важности рассмотрения производителей и потребителей как одних и тех же лиц заострял внимание сам О.В.Григорьев. О позиции, предполагающей последние обстоятельства в проектном подходе, и пойдет речь ниже.

Единство ценностных акцентов экономического и внеэкономического проектных подходов

Сразу оговорюсь, что отсюда и дальше я буду не «мусолить одно и то же» (как это может кому-то показаться), а «пытаться говорить о разных гранях одного и того же», что, безусловно, есть вещи разные, особенно когда удается нащупать нечто близкое между собой, при этом представляющееся весьма продуктивным для сопоставления.

Проектная деятельность может содержательно определяться через категорию дизайна, наиболее прорывные концептуальные наработки в области которого одновременно являются наработками в сфере проектного мышления. Объяснение тому, почему неокономика до сих пор не вышла в область этих нарративов, на мой взгляд, состоит в том же, преимущественно экономическом, статусе большинства неокономических нарративов, тогда как сама тема дизайна, имея безусловный содержательный мост с этими нарративами посредством неокономических тем предметно-технологического множества (ПТМ) и организованных сил природы (которым в рамках данной исследовательской программы пока что не было уделено достаточного внимания), в сущности, является принципиально внеэкономической – вернее, принципиально превосходит эту тему по степени общности, равно как предмет архитектурных знаний, из которых он произошел и который сегодня включает в себя (см. ниже замечание про Л.Альберти).

Для справки полезно рассмотреть идентичность перевода английских слов project и design:

  • project: 1. – и план, и программа, разработка, а также исследовательское задание, а также идея, мысль, намерение; 2. – отображение, отбрасывание [то есть «проекция»], выделение или вырисовывание на фоне, выбрасывание, выпускание, выступание, выделение [которое, опять же, всегда происходит на фоне чего-то], а также воплощение, перенос и демонстрация;
  • design: 1. – замысел, умысел, намерение, цель, интрига, а также те же план, чертеж, эскиз, набросок, модель, шаблон, (основная) схема, композиция; 2. – задумка, придумка, разработка, замышление, намерение куда-то отправиться, предназначать, конструировать, делать эскизы-наброски-узоры.

Можно видеть, что, если переводы слова ”project” говорят нам о чем-то как о данности, причем данности чего-то выдающегося в том или ином отношении, причем в ее констативном смысле, и ее наличной представленности или предъявленности – даже если речь идет о чем-то не еще воплощенном, вроде идеи или намерения, то слово “design” подразумевает не просто оформленность цели или намерения, но, прежде всего, направленность на ее воплощение, напряженность между потенциальным и актуальным – intention (а значит, открывает в проектной деятельности и мышлении возможность феноменологического нарратива, связанного с организованным и вдумчивым наблюдением повседневности, связанного не только с вопросом о том, как достичь целей в существующих условиях, но и какие цели ставить). То есть design – это всегда известном смысле нечто более динамичное, нежели project.

Именно поэтому творец-проектант-предприниматель Григорьева, стремящегося обеспечить как можно более динамичный взгляд на все социальные процессы, может быть рассмотрен как дизайнер. Но это также значит, с учетом всего контекста реальных представлений о дизайне, что сюда нужно допустить известную долю гуманитарного и художественного. Проектное мышление есть основа проектной деятельности, о которой говорит Григорьев: оно ее формирует, но это мышление еще само должно быть сформировано. Новый дизайнер, рассмотренный в таком, расширенном, смысле, представляется способным преодолеть теоретические и прикладные мрачности экономики (особенно сегодняшние) на поле более целостной социальной науки урбанистики (которая еще должна себя осмыслить в этом качестве) в сторону нового гуманизма. Отсюда проистекает вопрос: уж не дизайнер ли должен прийти на смену экономисту, если сама экономика как наука возникла из задач предпринимателя?

Среди лидеров проектного мышления, а также наиболее радикальных и прорывных представлений о дизайне XX века, следует особо рассмотреть Ричарда Бакминстера Фуллера и Виктора Папанека. Будучи широко известным на мировом уровне (но, увы, пока не столь широко известного в России) как дизайнерскими, так и философскими идеями, Фуллер вряд ли имеет прямые точки соприкосновения с экономической наукой. Гораздо ближе позициям Григорьева представляются взгляды еще одного теоретика дизайна – Папанека (во многом согласного с идеями своего друга Фуллера), сторонника концепции так называемого интегрированного дизайна (ИД), предпринимающего всеобъемлющее воспроизведение процесса проектирования, нацеленного на решение задач повседневных жизненных миров людей как развитых, так и развивающихся, стран, с учетом конкретной специфики повседневности и принципиального признания различия этих миров, а также с признанием важности социально-экономических факторов (хотя собственно взгляды Папанека на смежную проблематику внеэкономические). Одновременно Папанек ставит образовательные задачи, полагая, что для подготовки дизайнеров такого уровня нужно выйти за рамки узкой специализации и заняться дисциплинами, считающимися не связанными или косвенно связанными с дизайном. По его мнению, ИД – не набор навыков, техник или правил. Это серия функций, действующих одновременно, а не в линейной последовательности. ИД требует первоначального определения уровня сложности проблемы. Между тем, такой университетский подход к дизайну фактически означает если и не предъявление требования к дизайнеру быть «универсальным человеком» и философом, то, во всяком случае, делает его таковым (как это имеет место в архитектурной науке).

Взгляды «дизайнеров-проектировщиков» Папанека и Фуллера (последний, пожалуй, даже преимущественен в этой теме) единит признание пагубности переспециализации областей знаний и компетенций, ведущей к искусственному разделению профессий и, как следствие, к невозможности решать комплексные проблемы (глава «Филогеноцид» в книге Папанека «Дизайн для реального мира»). В свою очередь, с позицией экономиста Григорьева дизайнера Папанека сближает и следующий из этой идеи призыв преодолеть разрозненность научных предметов, а также признание необходимости исторического рассмотрения проблем в качестве методологического принципа (ср. с признаваемым Григорьевым подходом т.н. «американской школы исторического нарратива»), и требование сообразования теории с практикой (с предельной четкостью определение ИД изложено на стр. 190-191 данной книги).

В этом же смысле Папанек рассуждает о роли дизайнера как посредника в группе проектных специалистов, говорящих на своих профессиональных языках и выступающих, по его словам, в роли «квалификационных синтезистов». Что вполне соответствует понятию управленца-проектанта у Григорьева, говорящего о подлинном предпринимателе как об организаторе рутин производственного процесса, чья роль также конструктивно-посредническая, и кому не хватает ниши в современном, уже оформленном в определенной системе разделения труда (СРТ), мире. Но кто, в рамках представленных здесь соображений, как не такой именно человек, должен взломать современную денежную экономику мира, поскольку сами деньги, как будет рассмотрено ниже, оказываются своеобычным продуктом дизайна формата общения? Однако для создания нового формата нужно не просто знать «мрачную науку» экономику, а правильно ее знать – вопреки едва ли не всей ее 300-летней традиции. Что ж, Григорьев нам в помощь.

В свете рассуждений о проблемах взаимодействия богатых и бедных стран экономистов вроде Истерли и Григорьева интересно рассмотрение Папанеком задач дизайна в контексте проблем «ложных ценностей»: он говорит о дизайне реально нужных и полезных вещей, обеспечивающих выживание и достойные условия жизни в тех странах и для тех групп, где предметный мир еще не испорчен гламуром и украшательством, воплощенном в редуцированном до производства стилистики «дизайне красивых поверхностей». Волей-неволей, по факту он содержательно раскрывает абстрактный график потребления Торнквиста, которым пользуется Григорьев, и предлагает работать на уровне конкретных социальных сред, используя при этом методики проектного управления и новых подходов к образованию. С другой стороны, его предложение действовать соответствует принципу возрастающей отдачи, экспорта квалификаций и распространения знаний, о которых ведет речь Истерли.

Для меня же Папанек особо интересен его собственным интересом к семиотическим и общеязыковым вопросам, поскольку сам я склонен рассматривать краеугольный экономический феномен денег как знаковую систему со своеобразным функциональным дизайном. Кроме того, с точки зрения истории науки может быть интересно то, как внеэкономическая проектная мысль о решении реальных проблем развивающихся стран в своеобразном виде зародилась задолго до появления неокономики; тем более интересно проследить ее в контексте экономических нарративов.

Содержательное уточнение творческой деятельности с дизайнерской позиции 

Акценты понятия проектной и творческой деятельности у Папанека и Григорьева, конечно, разные, хотя это суть одно понятие: первый говорит о создании реальных ценностей на основе вдумчивого анализа потребностей, недостатков и культурных различий в их социальной значимости как о преимущественной задаче проектанта (что исключает однообразящий «дизайн кока-колонизации»), что производно от образования и профессии дизайнера, выступающего организатором междисциплинарного взаимодействия специалистов; тогда как второй говорит о проектанте как изобретателе порядка производственного процесса, рассмотренного в виде «колбасы этапов», в абстракции от содержания продукции (хотя всякий раз таковая подразумевается: она определяется рыночной конъюнктурой спроса и задачами извлечения прибыли, т.е. задачами предпринимателя, решение задач потребителей для которого есть способ решения собственных задач), а проектант у него – это в первую очередь предприниматель – организатор деятельности людей под этот процесс.

Понятие творчества у экономиста-управленца Григорьева и социально-экономически ориентированного дизайнера Папанека различаются, хотя и не исключают друг друга. У Григорьева творчество рассматривается в аспекте управления деятельностью и целиком помещается в вид проектной деятельности, демиургическая задача которой – переводить хаос аврала и опытов в порядок регулярности отлаженных процессов. Однако при этом не говорится о ее содержательных механизмах и предполагается, что предприниматель должен волевым усилием решить о точке перехода от одного вида деятельности к другому в период выстраивания «управленческой колбасы»; получается своего рода «обратная бифуркация» в системе управления. Папанек же, ссылаясь на Артура Кестлера, говорит о творчестве как о систематическом поиске нового способа действия в синтезе юмора и остроумия, столкновения и комбинирования не связанных или даже взаимоисключающих структур, в результате чего их целое оказывается больше суммы частей, где царят аналогии и метафоры в качестве рабочих методологий («Дизайн для реального мира», стр. 106).

Содержательное уточнение близости к потребителю с дизайнерской позиции 

Именно Папанек как дизайнер, на взгляд автора этих строк, содержательно раскрывает поставленную Григорьевым как экономистом задачу быть ближе к потребителю. Но если Григорьев адресует эту задачу преимущественно фирме как единице, и оставляет этот вопрос во многом проблемным (как быть ближе к потребителю, когда платежеспособный спрос падает, а фирм в производственной цепочке может быть много, тем более неравномерно распределенных на каждом этапе?), то Папанек адресует эту задачу «ответственному дизайнеру» как единице, изучающему реальные жизненные потребности людей, живущих в совершенно различных системах хозяйствования, в мире особых вещей и систем вещей, образующих «структуры повседневности», до их запуска в систему экономических процессов (кои всегда суть финансовые в своем развитии, согласно неокономике). Здесь близость к потребителю оказывается до формирования бизнес-идеи, не говоря про ее документальное оформление и уж совсем не говоря про норму прибыли (в случае успеха она достаточно высока, и для дизайнера-демиурга, сделавшего правильную ставку, она есть закономерный и логичный итог верного выбора, но не самоцель – что вполне себе есть веберовско-григорьевская трактовка «исходного протестанта», делающего Дело, но не гоняющегося за деньгами, воспринимающего последние как благодать и награду). Причем эта близость акцентируется скорее для бедных стран, где стоят реальные задачи дизайна, нежели для богатых, где поле решений забито ложными ценностями.

Научный и профессиональный статус проектной деятельности

Должна ли дизайнерски понятая проектная деятельность быть научной? В само понятие научного творчества уже заложено противоречие: оно в значительной мере предполагает работу на уровне ассоциативного мышления и бессознательного, прерванных и недоактуализированных процессов. Тогда как для методов научного поиска и верификации эти вещи табуированы в корне: некая идея, обнаруженная таким образом, еще должна быть «доказана», разложена по полочкам научных ссылок и обоснований. А по большому счету, притянута за уши (что тем более верно в нынешнюю эпоху «исчерпания фундаментальности», а также критической избыточности научного контента). И многие ученые идут на такой компромисс. В этом смысле задача предпринимателя-проектанта, еще раз, выходит за рамки экономической науки как науки классической эпохи, оказываясь наукоискусством. Отчасти это дополняет то, что было сказано в моем более раннем материале насчет «науки критериев» и «науки результатов» как взаимоконфликтных частях фактически единого процесса существования института науки эпохи НТП (в материале «История европейской техники и неокономика: к прояснению корней фундаментальной и комбинаторной экономик знания»).

Говоря о предмете такой науки, если брать проблематизирующего реальные задачи дизайна Папанека (помимо всего прочего, предоставляющего обширную библиографию в своей книге), то он разводит архитектуру и дизайн. Между тем, если брать знаменитые «10 книг о зодчестве» раннеренессансного классика Альберти, то в самом их начале рассуждения о предмете архитектуры свидетельствуют, что этот предмет вбирает в себя то, что сегодня относят к сфере дизайна, не ограничиваясь возведением зданий и иных капитальных конструкций (дизайн, как отмечено выше, а также то, как его определяют Папанек и другие авторы, объемлет в себе архитектурные знания как изначальную предметность). Более того, эти рассуждения свидетельствуют и о том, что для Альберти деятельность архитектора включает примерно то же, что сегодня – профессия экономиста. Что логично, поскольку его рассуждения были сделаны в XV веке – задолго до первых предтечей экономики Бетюна и Вобана (ставшего, к тому же, одним из предтечей урбанистики), не говоря про меркантилистов, Смита, Риккардо и Мальтуса, возникших уже на существенной волне роста фирм и спроса на экономическую профессию. Во времена же Альберти архитектор закономерно являлся, и по праву считался, главным организатором хозяйственной жизни, особенно если это было хозяйство города-государства.

В этом смысле стоит отметить профессиональный статус тех, кто искушен в такого рода науке, ибо профессия в неокономике связана именно с разделением труда, его углублением и следующей, в связи с ними, их сегодняшней проблематикой. Негативная «заслуга» Макса Вебера, которого вспоминает неокономика в смысле воплощаемого протестантами организованного человека, состоит в том, что он отождествил дело (business) и профессию. Это становится особенно четко видно, когда читаешь теоретиков «правильного дизайна». Ключевое различие между делом и профессией – в том, что выбор профессии, будучи ограничением потока входящих сигналов внешнего мира, или специализация, есть личностный выбор в макросоциальном процессе углубления разделения труда (РТ), в пределе ведущий к переспециализации и биологическому вымиранию, о чем предупреждают теоретики интегрированного дизайна и проектного мышления, и о чем было сказано выше. Когда речь идет о деле, то имеет место подобный процесс ограничения потока входящих сигналов, но не по виду деятельности, а по области проблем, и без переспециализации: планомерное движение к цели, или телезис, не исключает для проектанта бытия специалистом, но без того, чтобы профессия была его призванием – им оказывается способность решать проблемы, организованно трансформируя мир, а также собирать и анализировать для этого информацию. Дело – это решение проблем, а не специализированный вид деятельности, которой человек занимается вследствие естественного или искусственного разделения труда и встраивания в некоторую, уже более-менее сложившуюся, СРТ, по окончании периода инициации в учреждении образовательной институции, также имеющей собственную СРТ. Между тем, бизнесу вообще плевать на специальности.

Отношение дизайна и экономики (взятом в ее неоучении) подобно отношению античных механики и физики, как искусства перехитрить природу, и того, что есть изучение самой природы, мира естественно созданного и мира искусственно созданного (о которых ведет речь П.Гайденко в статье «Христианство и генезис естествознания» сборника под ее редакцией), 2000-летняя граница между которыми стала размытой после научной революции XVII века. Но если эти наука и искусство берутся как таковые в их различии и связи, то дизайн – как раз то самое искусство, что должно неким образом заменить искусство уже существующее, дополняющее экономическую науку, согласующееся с ней и образующее то, что было отмечено Дж.М.Кейнсом как феномен «двух экономик»: собственно идущую от политэкономии экономику, и «финансовую науку». Последняя есть, по большому счету, система прикладных знаний, для чего ее, собственно, изучают; т.е. «финансовое дело» – это именно Дело; не сама экономическая наука, а искусство перехитрить экономическую природу, согласуясь с эмпирическими и теоретическими знаниями о ней (которые, в силу своей специфики, большей частью все же теоретические). И здесь возникает одна загвоздка: с одной стороны, финансы – экономическая «механика», допускающая экономическую «физику»; с другой стороны, наиболее трезвый на сегодняшний день, неокономический, взгляд в экономике утверждает, что суть экономических процессов есть, во-первых, историческая изначальность государственно-управленческих решений в плане РТ и эмиссии денег, а во-вторых, что именно торгово-финансовые коммуникации, вкупе с бездефицитным объемом циркулирующей в ойкумене денежной массы, выступают основными условиями роста общественного благосостояния и научно-технологического развития. То есть максимы об экономическом искусстве оказываются в основе представления о естестве экономической науки (подобно тому, как в XVII веке механика оказалась ядром физики, а искусственное с естественным стали рассматриваться по общим основаниям). Как тут быть с дизайном?

Решение, на мой взгляд, состоит в том, что неокономика, после выхода книги Григорьева «Эпоха роста», видеозаписей 2-го цикла общих лекций и цикла лекций по экономике фирмы, вполне готова пересмотреть аппарат прикладного экономического инструментария, сопровождавшего научный аппарат на протяжении 300 лет развития экономической науки – тем более, что, как обнаруживает сопоставление авторских позиций, она вплотную подошла к этой возможности. Объяснив природу мира с позиции действующих сил и естественным образом используемого в мире искусственно созданного инструментария, оказывается возможным предложить инструментарий новый – тем более, что неокономика выходит за собственно экономические рамки в сторону целостного социального знания и общих вопросов управления.

Если неокономика утверждает, что оптимальным способом хозяйствования в условиях глобального мира (для «развивающихся стран», во всяком случае) является взаимодействие хозяйственных кластеров, соизмеримых масштабу национальных экономик (даже не фирм), поставляющих на мировой рынок продукцию наилучшего качества (среди всех потенциальных и актуальных поставщиков), определенного вида, пользующуюся спросом на этом рынке и не воспроизводимую никем другим в мировом же масштабе («датский мясомолочный кластер», японская электроника и автомобили, итальянская обувь и сантехника и т.п.), то речь идет, во-первых, о найденности сферы востребованной проектной деятельности (в смысле Григорьева), а во-вторых, о том, что имеет место создание комплексной сферы промышленного и потребительского дизайна (в смысле Папанека), но работающей на глобальный масштаб, а не на множество конкретных «проблемомест». И здесь, конечно, работает «эффект масштаба» как один из факторов повышения доходности, с которым, по мнению Григорьева, в последние десятилетия изрядно переборщили (20 лекция из цикла «Экономика фирмы»). Иной фактор – скорость прохода в производстве (см. там же), где требуется высокая квалификация специалистов (меньший уровень РТ), и где есть возможность рассмотреть перспективы продуктивных решений. Важная новость насчет кластерного взаимодействия стран с миром – в том, что это как раз случай замены монокультуры дизайном, с реализации продуктов которого как раз и получается доход – но не в плане предложения товарной невидали, созданной в более сложной СРТ, а в плане оптимального решения некоторой проблемы или задачи, вроде оригинального врачебного решения; а уж невидаль при этом получается или что еще – вопрос эффекта, который в данном случае оказывается второстепенным. Такое взаимодействие исключает практику портирования «дизайна пришлого», как это имеет место в случаях инвестиционного и догоняющего типов экономического развития. Однако для проработки возможностей такого рода кластерного развития оказывается необходимым, по здравому рассмотрению, идти с двух сторон: от общей управленческой аналитики мировых конъюнктур и возможностей – с одной стороны, и от того, что известно под производственной досужей деятельностью низового уровня, имеющей также название «хобби», генерящей поле дизайнерских флуктуаций и вырастающей из того особого условия, когда какой-то компонент или «подсистему вещей» жизненного мира, не удовлетворяемой по тем или иным причинам основными потоками рыночного предложения (например, ценовым – со стороны потребителя, или стоимостным – со стороны производителя) пытаются походя и оптимально компенсировать собственными силами, а впоследствии серийно производить, получая от этого, помимо возможных доходов, радость совершенствования в разнообразных видах деятельности. Увы, придерживаясь веберовских взглядов на профессию, Григорьев косо смотрит на феномен хобби, считая его чем-то вроде нереализованности в основной профессии. Между тем, именно выход за рамки основных занятий видится естественным (даже физиологическим) способом избегать биологически пагубной переспециализации, о которой пишут и Фуллер, и Папанек, и быть более универсальным человеком. Отслеживание такого рода деятельности в масштабе всей ойкумены позволяет определить низовые нехватки внутреннего рынка и соотнести их с данными о нехватках внешнего спроса, выстраивая процесс РТ более целенаправленно и системно.

Далее, этом смысле хоббийности, в продолжение рассмотрения вопроса об исключении переспециализации, уместно будет поставить вопрос о срочности профессии организованного человека. Должен ли один человек тратить на одну профессию всю свою жизнь? Ведь опыт одной профессии может дополнять своей инородностью новый опыт, создавая условия для творчества в кестлеровском смысле. Срочность присутствия в профессии и СРТ не является предметом управления для неокономики, но рассматривается как фактор кризисный, или фактор шока. Но он таков, что управление им возможно, исходя из цели переспециализации. Собственно, вопрос о срочности профессии и есть вопрос о проектной работе, но заданный в бОльшем временнОм масштабе, чем говорилось о проектах неокономикой (да и не только ею) как о деловых, административных либо художественных проектах по преимуществу, выполняемых одним лицом или группой лиц с неизменной срочностью, целесообразностью, определенностью и, так сказать, нарративностью (или нарративной обеспеченностью, в неокономическом же смысле этого понятия). Когда речь идет о профессии как о проекте, то расширение масштаба расмотрения проектности направлено в сторону вопроса о трансисторической преемственности (о чем здесь идет речь в соответствующем разделе) и, далее – в сторону вселенской сценарности (в фуллеровом смысле) как телезисе (в определенном выше папанековом смысле) любой проектной деятельности. То есть профессия должна обладать свойствами осмысленности занятия ею, регулярности и конечности. Хотя последнее, конечно, есть вовсе не императив, основанный на необходимости, но постулат возможности, ибо вопрос об управляемой (внешоковой) срочности профессии есть вопрос об адаптивной гибкости систем разделения труда и о преодолении сословной классовой или кастовой сегрегации в обществе. Не больше и не меньше. Человек – существо как творческое, так и универсальное, ипрофессиональная специализация может быть только срочной (так же, как человек срочен в своей жизни), а потому всегда проектной и предполагающей переключения на иные деятельностиные сферы, на тех или иных основаниях организации такого переключения, которая неизменно должна является социальной. Такая системность переключения тем более интересна в своих возможностях, когда она реализуется на достаточно углубленной СРТ (наипаче глобальной – что, в рамках всего сообщаемого здесь, является одной из наиболее актуальных проблем начала XXI века). Вопрос же о смене профессиональной деятельности в рамках проекта есть ничто иное, как ротация эксперта, используемая в дискуссионно-теятельностной методике Team Syntegrity Стаффорда Бира, используемой для порядка взаимодействия экспертов-управленцев в шестигранной “opsroom”, о чем идет речь в статье «Ситуационные центры и нецентрированные системы управления в историческом контексте». В свою очередь, именно в связи с историей проекта Бира стоит сказать, что профессия правителя (страны или территории) – также срочная, в связи с чем, в лучшем своем выражении, носит проектный характер.

Дизайнер в экономическом процессе в аспекте ПТМ

Теперь вопрос касается того, можно ли сконфигурировать высококвалифицированного дизайнера, работающего на скорость прохода, под целевой спрос (а не на «все рынки мира», оказывающиеся, в наибольшей своей представленности, рынком США)? Конечно, такой спрос будет, с учетом глобальных коммуникаций, работать в глобальном масштабе, но он всегда будет высококастомизирован. И, конечно, здесь как-то должен быть преодолен фактор взаимодействия развитых и развивающихся стран с учетом иерархии доходности Торнквиста. Дело в том, что эта зависимость рассматривается как линейная, а рост дохода – как постепенный. Но был ли такой рост постепенным, линейным, всегда? Едва ли он был таковым в эксперименте Дж. Лоу и эпохи «голландских тюльпанов», и едва ли, когда в Европе сер. XIX века появились большие деньги и средний класс. И в этом смысле как раз имеет место случай финансового изобретения либо «странных совпадений» в истории капитализма, а не «естественный ход вещей». Действия проектанта должны быть понимаемы относительно дизайнерски понимаемых денег, а также того, что в этих действиях он экспансивен проблемно, но не абсолютно. Экспансия для него вообще не есть самоцель. В этом же смысле проектант – не торговец (или, в более мягкой форме, «не совсем торговец»): хотя торговля для него не исключается, она всегда вторична, следственна, «первопротестантична». Во всяком случае, тот проектный мыслитель, о котором ведет речь Папанек, есть деятель особым образом устроенного реального сектора экономики, но не совсем того, о котором ведет речь Григорьев. В нем, скорее всего, будет особым образом воспроизводиться ПТМ, а не деньги сами по себе, хотя сам тезис о том, что ПТМ воспроизводится без денег, будучи взят безоговорочно, противоречит одному из ключевых положений неокономики, а будучи взят с той оговоркой, что деньги сами представляют часть ПТМ как целостности, может быть развернут в весьма плодотворную сторону. И, может быть, это ПТМ даже неким образом мультиплицируется. Действительно, инвестированные некогда с отдачей в промышленность деньги (с особой историей финансового сектора на тот момент, кстати) создали мир технологических решений, ПТМ, масштабно создаваемый продукт которого был масштабно же продаваем. Однако сегодня задачи использования ПТМ относительно характера спроса другие, переопределен и назван его ключевой пользователь и создатель в нынешних условиях – речь теперь идет о скорости прохода и более высокой квалификации (за счет снижения уровня РТ в масштабе) – что, по-видимому, предлагается также в масштабе, а значит, вообще предполагает иную конфигурацию управления деятельностью, нежели углубление РТ. Но самое, пожалуй, важное здесь обстоятельство, связывающее прошлое с будущим: деньги и финансовые инструменты сами являются подмножеством ПТМ, наряду с библиотеками и прочими средствами символического оперирования. А значит, могут быть переопределены в своей значимости по более общему основанию.

В этом, знаково-символическом, смысле, важно учесть, что дизайн есть медиация: всякий дизайнерский акт есть прежде всего посреднический, а потому уже герметический. Принципы простоты решения, минимальности затрат на инновации и получения меньшим большего есть принципы оптимального опосредования как человека и мира, так и людей внутри социума. При этом средства для дизайна находятся внутри одной и той же среды, выстраиваемой собственным внутренним опосредованием. Здесь вопрос касается того, насколько и на каких уровнях стихиен этот процесс – то есть насколько стихийно формирование исторических ПТМ (при том, что дизайн – это и творческая деятельность на границах предметов и трендов, и упорядоченная деятельность по достижению конкретной цели), и насколько вообще некоторое ПТМ на территориально определенной ойкумене возможно создать целенаправленно и планомерно, беря в расчет целевые показатели – но не абсолютные, а сравнительные. Ибо то, с чем сравнивается (как было в случаях догоняющего развития), возникло стихийно (что бы ни говорили сторонники экономической ортодоксии), а значит – с частными целями, сопровождающими натуральный экономический процесс, но не определяющими его. Абсолютные целевые показатели могут быть определены только на основе решения исследования собственных конкретных проблем и вытекающих из них задач, на основе принципа их инициативного целевого поиска. Поиск ответа на этот вопрос и будет макроэкономическим рассмотрением проектной деятельности.

Из курса неокономики известно, что наиболее бурное развитие ПТМ получает под действием притока большого объема денежной массы, продуцируемой работой определенной, исторически известной, волны спроса. Теперь задача – попытаться взглянуть на этот процесс формирования ПТМ как на проект, где деньги, хотя и играют ключевую и даже главную роль, но являются лишь специфической частью развивающейся предметно-технологической среды (конечно, не как масса, а как изобретение), которая, как среда, есть нечто большее, чем абстрактное множество – нечто целостное и органическое.

Деньги: язык и технология

Если деньги, согласно неокономике, есть источник порождения технологий, а также известного в Истории промышленного прогресса, то сами они – что: технология или нет? Здесь вроде вопроса о «первичности курицы и яйца»: согласно неокономике, развитие технологий порождается денежными инструментами, но сами деньги не иначе, как технология управления, порожденная государством, для которого первичная технология – оружие («булат»), а первоисточник образа действия – номадизм, в системе которого собственно технологии создаются и совершенствуются (Нефедов и следствия из него). Но ведь и деньги в некотором смысле – последующее порождение номадизма, ибо, если следовать «складской», или «жетонно-распределительной», концепции денег, развиваемой в рамках «неокономики» О.Григорьева, они есть инструмент торговли, постепенно распространяющейся по ойкумене и обслуживающей интересы тех, кто более-менее далек от государева «первосклада» и не привязан к месту. Как бы то ни было, в споре «злата» и «булата» булат оказывается первичным, особенно если учитывать относительную роль драгметаллов как лишь средства защиты от подделки денежно-складского жетона. Собственно, деньги, «булат» и религия (ислам – пример наиболее яркий для религии, созданной торговцем для торговцев), пожалуй, и образуют ключевые технологии, или инструменты, власти, происходящей от организованного и сравнительно массового перемещения человека в пространстве.

Если исходить из семантического понимания природы денег, то есть из представления о них как о семиотической системе с единственным знаком и максимально мощной его полисемией (что позволяет вести денежный разговор на языке количеств и абстрактных математических выражений, связывая мир материальных вещей с миром математических абстракций; в этом смысле справедливо утверждение Григорьева о том, что технологии эпохи НТП стали следствием специфической работы финансового сектора, а не наоборот – как то распространенно считается), в которую включаются все возможные выражения труда, то в этом случае есть основание поспорить с ним насчет того, что в основе науки и расцвета цивилизации лежат именно деньги как экономическая реалия, исторически завязанная на рудники драгметаллов, а не собственно философия или иная форма общих представлений (защищаю честь мундира, но, полагаю, не безосновательно); хотя, конечно, признаю, что в условиях науки эпохи НТП лежат специфические финансовые отношения – в частности, фирмы как девиация торговой деятельности. Прежде всего, в рассматриваемом смысле деньги уже есть некое общее представление – специфическое семиотическое отображение того, чему с начала Нового Времени соответствует общее понятие о функции – в данном случае, «обратной функции»: области определения с множеством элементов соответствует не один элемент в области значений, а наоборот, одному элементу из области определения соответствует множество значений. В некотором смысле, тот или те, кто изобрел(и) деньги (в рамках «жетонно-распределительной» гипотезы – как средство решения проблемы условных «бухгалтерских записей») были, так сказать, операторами универсалий, прилагаемых к порядку общественного бытия; то есть, в некотором смысле, философами. Далее, рассматриваемый, вырожденный, язык денег есть лишь разновидность языка вообще, который никак не более мощен по вариативности и выразительности языка натурального и, похоже, представляет собой искусственный язык специфических игровых средств (вроде игры Го, только в ней уже не одно, а целых два игровых средства, плюс игровое поле); а значит, упрощающий формат хозяйствования, основанный на нем, в случае сбоев может быть откорректирован более мощной языковой системой (согласно метатеоремам об ограниченности формализмов).

Также важно и то, что к «античному аргументу» Григорьева (о том, что именно серебряные рудники стали главным условием греческой цивилизации) можно добавить тот аргумент, что, собственно, один из зачинателей античной философии Фалес и был, собственно, едва ли не первым известным экономистом той эпохи, своими маслодавильнями походя утерший нос любителям поговорить о непрактичности философии. Последнее особенно важно не только в смысле понимания принципа покупки на спаде текущего спроса под будущий спрос, завязанного на знание ресурсно-хозяйственных цикличностей, но и в том смысле, что это было сделано походя, по принципу Куигли-австралийца из одноименного фильма: «я давно не брал в руки револьвер Кольта, но не говорил, что не умею им пользоваться»; как для «торговца и путешественника» (что было в те времена одним занятием), для Фалеса такая операция могла быть в числе привычных частностей. Эта философская легенда подкрепляет два первых пункта насчет оригинальной частности денег как знаковой системы. И, разумеется, такое представление о деньгах еще нужно рассмотреть как функтор торговли, работающей на разнице экономических потенциалов. При этом, однако, вряд ли стоит говорить, что влияние серебряных рудников Греции на становление античной философии носит монокаузальный характер.

Итак, деньги могут быть рассмотрены как моносимволическая знаковая система с обратным типом функции, выполняющая роль социального медиатора между миром вещей и миром числовых (математических) выражений.

Взяв инвертную и натурализированную форму денег, можно строить условные конструкции и проверять их работоспособность, выворачивая неокономическое представление о деньгах наизнанку (благо есть, от чего отталкиваться). Инвертная форма – это не только валюты или группы валют, действующие в рамках отдельных замкнутых рынков или даже категорий товаров, а натурализированная – не только бартер или талоны. Не исключено, что монетарный монстр такого рода способен перезапустить экономическую систему в условиях, когда фиксированность рынков на одной валюте или группе валют приводит в тупик. Даже если набор конкретных реализаций этого монстра и не сработает, фантазии комбинаторной игры с семиотической функцией денег важны для максимально гибкого поиска вариантов коммуникации управленческих систем – своего рода модельный стенд для мозговых штурмов.

То есть, говоря о технологиях, оказывается нужным говорить о технологиях порождения технологий. И, в отличие от того, что сегодня расхоже понимается под метатехнологиями, как теми, что исключают конкуренцию с самими собой, следует вести речь в буквальном значении этого слова – о том, что обуславливает их появление. Оружие, Религия и Деньги способны действовать не просто сами по себе, но, пожалуй, и в неком синтезе. Скорее всего, мы едва ли до сих пор понимаем подлинное значение генеративных возможностей этих метаинструментов, по крайней мере, денег – уж точно. Такое впечатление, что, владея ими, мы как человечество пользуемся ими нелепо, порождая многовековые искажения и социальные недуги, чреватые социальными же потрясениями, как будто мы утратили представление о подлинной силе денежного инструмента как блага, изобретая хоть и работающие, но косные его формы. Мы как бы косны в использовании этих факторов общественной организации в природе, а тех, кто в них искусен по отдельности, не рассматриваем в необходимом всеобщем свете. Но если мы ставим оружие и религию рядом с деньгами, а деньги способствуют разделению труда, то не делают ли того же самого остальные два средства? Религия – в том смысле, что создает касты и узаконивает их. А оружие? Не типологией ли своего применения? Тому, как религиозное и оружейное воплотились в целях и формах науки эпохи НТП, у меня посвящен отдельный нарратив в той же работе «История европейской техники и неокономика…», а более подробно насчет связей научных и религиозных форм мировосприятия изложено в сборнике статей «Философско-релизгиозные истоки науки» под ред. П.Гайденко.

Деньги как дизайн коммуникативной среды

Итак, если, как выясняется, деньги суть моносимволическая знаковая система с обратной семантической функцией как функцией интерпретации поливерсума экономических ойкумен в аспекте затрат труда, и задачей денег является перевод различий реального мира в мир математических абстракций в статусе ресурсов, то имеется важная новость об искусственных языках (один из которых и есть деньги): они не просто модельные редукции натуральных языков или средство описания игровых средств (или даже сами эти средства), но и посредники между языками бОльшей мощности, будь те натуральные или искусственные. Выясняется также, что, подобно тому, как фирма в рамках неокономического разговора оказывается исторически обусловленной девиаций торговой деятельности, сами деньги как основа торговой деятельности вполне оказываются девиацией или редукцией натурально-коммуникативной деятельности. Возможно, девиантность денег также обусловлена конкретно-историческими причинами. Это так, если рассматривать их как продукт семантического дизайна, созданный с целью выражения трудозатрат, направленных на организацию природных сил.

Что дает семантическое понимание природы денег? Такое понимание их расколдовывает. Рассмотрение денег в семантическом аспекте позволяет экспериментировать с альтернативными вариантами их функционального дизайна (причем не только на уровне мысленных экспериментов), не боясь остракизма за «непрофессионализм» со стороны экономических школ и концепций разного рода ортодоксальности. Если деньги – изобретение, в известном смысле устаревающее и перестающее работать, причем в планетарном масштабе, то почему б не внести изменения в конструкцию, если известен ее сущностный тип? Именно в этом смысле допустимы вариации, рассматриваемые безотносительно к конкретным концепциям денег.

Деньги воплощают древнюю максиму. В неокономическом смысле, и в смысле их понимания как продукта дизайна, язык денег воплощает античную максиму о том, что человек есть мера всех вещей: что они существуют и что не существуют. Ибо деньги соотносят конечное деятельное время человека (являющееся, кстати, ресурсом, невозобновляемым на «душу населения») с производимым за это время продуктовым ресурсом, на который предполагается спрос, определяющий меру его товарности. Масштаб и время прохода определяют в неокономике доходность относительно разделения труда (РТ), но именно проектный фактор или, как выясняется, фактор дизайна (степень добросовестности проектанта), определяет возможность спроса для принципиально разных (что особо подчеркивается неокономикой) экономических систем, или же меру существования товарно выраженных вещей. Однако этот фактор – внеэкономический (в более мягкой форме – «в известной степени внеэкономический») в силу фуллерова принципа make sence vs make money. На это также указывает Папанек в своей книге.

Смысл денег – в расширении рационального освоения ресурсной ойкумены социумом, все увеличивающимся демографически и интегративно, при этом исторически деньги оказываются главным социальным интегратором, ибо предполагаются для любого получателя ресурсов со склада, предъявляющего денежный символ, коего складские бухгалтера и не обязаны знать, кроме как того, кто как-то вовлечен в ойкумену хождения данной валюты. Но это значит, что денежная система изначально ограничена задачами и условиями своего целесообразного применения, и генерализованное применение ведет к социальным и хозяйственным аномалиям. Там, где нет задачи расширения, действует либо то, что Григорьев назвал замкнутым рынком (ЗР – местом, где когда-то был финсектор, но потом исчез, и теперь там существует оборот немультиплицируемого объема денежной массы, обслуживающей «реальные» рынки), либо внеденежный дизайн сред – то, что в рамках неокономики именуется воспроизводственным контуром (ВК) и не рассматривается иначе, как идеализированное модельное состояние в текущих исторических условиях (без прояснения подробностей целесообразной работы с ресурсной средой иначе, чем посредством функции Торнквиста).

Таким образом, деньги в ЗР существуют как часть урбосреды, работая преимущественно (если не всегда) на внутренний обмен. Да, нельзя не согласиться с тем, что в ЗР деньги остались от финсектора, который «когда-то там был и исчез»; но, кстати, почему бы не рассмотреть и еще одну ситуацию, когда такие деньги остались от более развитого государства, частью которого некогда была ойкумена данного ЗР? Уж коли, вслед за неокономикой, признавать государство первоисточником распространения денег (их главным эмитентом и правообладателем «в норме») и смотреть на исторические примеры существования ЗР, а также осколки великих империй, где такие ЗР могут возникнуть вследствие герметизации экономической активности (вроде феодализирующихся русских княжеств или итальянских городов-государств), то получается, что замкнутый рынок способен возникнуть вследствие сужения либо фрагментации территории хождения некоторой валюты. То есть речь идет о том, чтобы рассматривать деньги как чистый артефакт управленческой технологии в некоторой его форме, доставшийся с неких, более-менее древних, времен.

Важно помнить, что деньги, будучи ключевым условием углубления РТ в системе капиталистической экономики, есть не просто специализирующий, но ключевой переспециализирующий фактор в коллоидном социальном организме. А поскольку деньги – всегда «дело серьезное», они исключают humor как фактор особой гибкости этого организма (в макросмысле – «карнавальности»), как фактор универсализирующий. Будучи одним из условий творчества, humor также есть фактор действия в условиях соприкосновения и перехода границ, а специализация – действие в их рамках; ее принцип – «делай свое дело и не лезь в чужое». Однако, как сказал один доктор наук, «философ – это тот, кому до всего есть дело». Переспециализация и фейковая специализация в социальных макромасштабах есть, прежде всего, следствие мультипликации денег; будучи рассчитан на бесконечное углубление, этот процесс уткнулся в предел идиотичности своего продолжения, а потому сосредоточился на фейках: массовизации luxury, ложных ценностях и превращении дизайна в стилистику, в игру сексуализируемых поверхностей, замещая реальную творческую пограничность эрзацем эффекта. В конечном итоге весь этот процесс привел в раздуванию и лопанию пузырей и дефициту ликвидности. Ибо деньги предельно четко обозначили границы своей инструментальности торгово-финансовым процессом, жестко отделившись от их же потребительской функции: начиная, наверное, с промышленной революции, инструментальный статус потребительских денег постепенно уменьшался, а начиная с эпохи интегрированных маркетинговых коммуникаций почти полностью сошел на нет. В противном случае в эту эпоху не возникали бы разного рода треш-проекты вроде «распространения финансовой грамотности».

С другой стороны, сама неокономика говорит о том, что именно деньги являются средством преодоления границ экономических систем, и в этом смысле выступают humor-фактором, но на уровне личности: универсализируя социум по видам деятельности, они увеличивают ее специализацию. С учетом того, что говорил Григорьев про благоприятность кластерного пути развития в эпоху встроенности стран в глобальную СРТ, а также про снижение степени РТ в аспекте скорости прохода и эффекта масштаба как о трендах, получается обратная ситуация. Складывается впечатление, что придется говорить о деньгах, которые будут работать в условиях универсализации личности и повышения уровня глобальной специализации социума. Но глобальная специализация социума есть особое управленческое решение – проектный выбор, который компенсирует негатив снижения регионального уровня РТ, сохраняя универсальных специалистов с достойным доходом.

Эта ситуация интересна, и требует отдельного описания.

Аналогичный уравниванию всей природы в моносимволической семантике денег процесс произошел в свое время и в науке XVII века: В.Н.Катасонов (стр. 174 сборника Гайденко – см. выше), говоря о зависимости новоевропейской науки от протестантского мировосприятия, пишет о возникшей необходимости редукции качественного многообразия природы к представлению об однородной материи, обладающей лишь первичными качествами: «принципиальным моментом для новой физики была идея абсолютно пассивной материи. Эта материя не обладает никакой качественно определенной внутренней природой, которая имела бы свой внутренний источник движения. Материя должна была характеризоваться лишь геометрической формой, размерами и непроницаемостью. Это учение было полемически направлено против аристотелевского понимания <природ>, качественной определенности материи, являвшегося краеугольным камнем физики Стагирита и тормозившего математизацию этой науки. Движение и его законы, согласно новой концепции механики, были <вложены> Богом в эту пассивную материю извне. Аристотелевское органическое понимание движения было заменено механическим, основанным на интуиции абсолютно пассивной материи: тела сохраняют состояние прямолинейного равномерного движения, а менять его могут только под воздействием удара». Он говорит о парадигмальном содержании науки, но не о том, что таким средством редукции природы до «абстрактной» материи, воплощенной в реальности, стали деньги. Но поскольку абстрактная материя, понятая как подлинная, не могла быть более чем умозрительной, ее реальное воплощение не могло быть более, чем искусственно-знаковым. Ученые XVII века, занимаясь своими эмпиреями, сознательно или нет, способствовали этому процессу «офинансивания» мира – превращения его в сумму исчислимых и торгуемых ресурсов. Но для начала это кибернетическое многообразие мира, проявляющееся в наблюдаемой активности материи (непроясненное на тот момент, а потому и считавшееся неупорядоченным), нужно было редуцировать на концептуальном уровне, сделав тотально понятным для работы с ним: вытеснив жизнь в поле «всемогущества Бога», но уже как еще одной научной абстракции, вроде классификационного раздела «прочее». При этом, по иронии судьбы, сами аристотелевы «природы» никуда не делись: редуцированная материя теперь стала «материей дела», однако, в силу того, что всякое протестантское самоограничение входящих извне сенсорно-познавательных импульсов было каждый раз свое, по принципу «знаю свое дело и не лезу в чужое», всякий раз и сама такая редукция природы-материи до boreland-материи была не общезначимой, а конкретно-предметной, то есть модельной. Всеобщей же, и при этом предельно абстрактной, boreland-материей, связующей «людей дела» между собой, и тем реализующая абсолютную коммуникативную ценность (ибо прочие коммуникативные ценности жестко подавлялись «организованными» протестантами как неконтролируемые), была искусственно-языковая, редукционно-символическая, материя денег. И к этой коммуникативной точке подключался в языковом смысле более содержательный аппарат математического реферирования мира – констативный по существу, но никак не коммуникативный, где общее обретается в качестве предзадаваемой условности (в модусе «допустим, что…»), а не в результате процесса взаимного согласования и адаптации. 

В связи со всем этим возникает вопрос: а действительно ли деньги эпохи капитализма, НТП и промышленной революции были деньгами в том же социальном и функционально-управленческом статусе, что и деньги (большей частью модельно рассматриваемые в исторической ретроспективе) эпохи классических халдуновских империй Древнего Востока? То есть, конечно, в общем смысле, как альтернативное (или, чтобы никого не обидеть – дополнительное) правовому, доминирующее средство управления общественными процессами, это один и тот же управленческий инструмент, продуцируемый государством и обслуживающий торговлю. Однако в халдуновских империях не было ни возникшей на волне спроса промышленной революции (как ее объяснил Григорьев), ни хитроумных богоискательско-богоотрицательских концептуализаций математизированного естествознания, ставших ключевыми факторами получения доходов и прибыли на века. Кроме того, если капитализм, как говорит неокономика, есть результат странного стечения обстоятельств, породивший феномен фирмы как девиацию торговой деятельности, то почему бы не рассмотреть гипотезу о девиантности самой денежной системы, уж коль она возникла в столь искаженных условиях? Сужая этот чрезвычайно широкий вопрос: имелось ли принципиальное различие семантического дизайна денег эпохи халдуновских империй и денег эпохи капитализма? В рамках этого пояснения – вопрос о том, являлись ли «древнеимперские» деньги таким же средством математизирующей редукции мира, и если да, то в какой степени?

Деньги в аспекте аггрегированного представления неокономики об истории их возникновения

Гипотеза неокономики об «архетипическом» возникновении древних денег связана с тем, что купцы происходят именно из управленческой среды государевых людей, особо выделенных для занятия госзакупками и поставками закупленного на «протосклад» (на примере территориальных империй Древнего Востока). Купеческая «жилка» у них возникает, когда они, получив некую сумму на закупки, начинают искать товар по наименьшим ценам (наиболее дешевый рынок), закупают его, а сбереженную денежную разницу кладут себе в карман. Согласно другой неокономической гипотезе, первончальные цены на товары, до того, как сформировался рынок, определяются стихийно, после чего цены динамически выравниваются рынком. Здесь очевиден вопрос об изначально выделяемой «закупщикам» из государственной казны сумме – эквиваленте стартового капитала или первоначального кредита, особенно когда рынка нет и цены на товар неизвестны. Это особенно важно в случае металлодевизных монет, чью историческую реальность в качестве фактора экономического роста античных ойкумен признает неокономика; ею же признается исторически подтвержденное право собственности имперского государства на купеческие деньги, на которые в случае нужды оно это право неизменно предъявляет, используя для изъятия отработанные инструменты. С другой стороны, для случая капитализма в неокономике признается не просто получение купцами-торговцами денег в качестве зарплаты-комиссии, как то считает «экономическая ортодоксия» (15 лекция 1 часть курса «Экономика фирмы»), а именно что прибыли по схеме Д-Т-Д’, используя разного рода ухищрения вроде мультипликаторов, частичного резервирования, двойной бухгалтерии, отказа от «денежных материалов» и свободной эмиссии. Историческим же началом в ее рамках признается постепенное появление в Европе, начиная с XII века, купцов – выходцев из империй Востока, рассматривающих новую ойкумену как поле политической легимтимизации и присвоения располагаемых средств, в которых Европа того времени так нуждалась. Между тем, поскольку это все же были вполне конкретные деньги, логичными были бы стремление и попытка создать способы их чисто внутриторгового преумножения в качестве механизмов такой легитимации – способов «законных приписок», но применяемых в новых условиях. Становление денежной системы в аспекте данной мотивации не было рассмотрено в неокономике, и представляет предмет отдельного прояснения.

Если рассматривать дело таким образом, то, безотносительно к тому, были деньги древности средством математизирующей редукции мира или нет, используя счет-расчет-подсчет, купеческая математизация тех лет этот мир включала в хозяйственный оборот учетом, но не преумножением. К тому же, и в рамках неокономики это отмечается (18 лекция 1 часть курса «Экономика фирмы»), Древний Восток не знал мануфактур – а значит, и обеспечивающих их форм и стандартов научности. Равно как признается, что не знал он и международной торговли промтоварами, для чего также нужны эти формы и стандарты в качестве основы предметно-технологического множества (ПТМ) под масштабно-массовое производство (о роли стандартов для формирования ПТМ см. материал «История европейской техники и неокономика: к пряснению корней фундаментальной и комбинаторной экономик знания»). Между тем, отмеченные ухищрения капиталистической эпохи (список которых далеко не полон) представляют собой особый род деятельности по умножению числа единиц (вернее, «числа нулей возле единицы») моносимволического означающего, которые неизменно и по праву становились «условными единицами» и рассматривались в качестве подлинного торгово-финансового инструментария, обеспечивающего, так сказать, разделение труда под «фьючерсные» задачи (в отличие от протогосударственно-управленческого разделения труда под «непосредственные» задачи). А если так, то завершающим этапом легитимации денег должен был стать шаг их оправдания в качестве фактора общественной пользы и факта своего появления; с другой стороны, более реалистичным основанием для такого оправдания представляется стремление обойти институциональную ловушку государственного статуса денег (и государственного права на них) для стран, где деньги возникли в купеческом ларце либо «из ниоткуда», либо от самого купца. А это возможно лишь в том случае, если образованному объему означающего соответствовал бы некий объем означаемого. Поскольку актуально учтенного или учитываемого в плане массы товаров и услуг нет, возникают новые форматы умножения мира и основания экспансии из ойкумены в новые регионы и сферы: возникает венчурное инвестирование и, вместе с тем, существенно меняется характер страхования (имеется в виду, конечно, страхование сделок). Сюда же относятся инновации и промышленные предприятия. Дабы, условно умножившись, новым означающим соответствовал бы также умножившийся мир.

Все сказанное ничуть не противоречит концепции трудового выражения цены денег, и даже подтверждает ее, поскольку теперь проясняется, благодаря чему именно в своей знаковой природе деньги углубляют разделение труда: они создают и легитимируют новые сферы потенциального потребления, а значит, и новые основния деятельности с единственной целью последних в рамках работы капиталистических финансов: произвести – воспроизвести – расширить воспроизводство, по принципу «деньги к деньгам», рассматриваемому Григорьевым как фундаментальный экономический закон, а не просто как жизненная мудрость. Произведенное с минимальными затратами (кои, прежде всего, трудозатраты) новое должно быть потреблено платежеспособным спросом, и это самое новое в качестве рынка производится в двух ипостасях: в территориальной и категорийной новизне номенклатуры. Что касается первой, то здесь вполне себе действует классический нарратив о планетарной экспансии капитализма в поисках новых рынков сбыта, а что касается второй, то здесь речь должна идти о «новинках», первоначально возникающих в насыщенной товарными продуктами экономической метрополии, распространяемых впоследствии на менее жесткие и конкурентные территориальные рынки «экономических провинций». В этом случае важно понимать, что, с учетом «умножательных» предпосылок, речь идет не только о рынках luxury. А значит, нужно говорить о возможных способах порождения спроса (включая спрос на ложные ценности) не только по той схеме «с верха социальной пирамиды  вниз», по какой была запущена хлопковая волна спроса в Англии, давшая начало Промышленной Революции. Иначе говоря, по крайней мере не все те примочки из числа «вещей для здорового быта» в обществе потребления спустились вниз из “luxury”, но стали следствием работы системы «ухищрений» капиталистических финансов, толкаясь и выплескиваясь из них как из рога изобилия. А значит, в отношении данных условий д.б. пересмотрен линейный характер функции потребления Торнквиста, на котором “luxury” появляется лишь на определенном этапе развития соотношений «доход/потребление».

В эту же схему приумноженного и, вместе с тем, редуцированного деньгами, мира должны как-то вписаться и отчуждение знаний от работника в капиталистической системе производства, и вклад купца, заинтересованного в том, чтобы банк обеспечил его деньгам работу, а не только защищенную тезаврацию. И они туда вписываются.

Добавить комментарий